+74822374845 M10, 170521, Тверская область, Калининский район, Медновское сельское поселение, деревня Фенино.

А.П. Иванов

Золотая книга

Золотая книга Твери — продолжение проекта по возрождению Золотой книги Российской империи, ведение которой было прервано Октябрьской революцией в 1917 году. Впервые шаг к возрождению традиции Золотой книги был сделан в Санкт-Петербурге. Именно Золотая книга северной столицы, куда занесены имена нескольких людей, тесно связанных с Тверским краем (музыкант Василий Андреев, хирург Николай Пирогов, сестра милосердия Екатерина Бакунина, архиепископ Серафим Чичагов) в 2011 году вдохновила тверскую общественность и тверское духовенство выступить с инициативой создания Золотой книги и в столице Верхневолжья. Эту инициативу поддержал Глава города Твери Владимир Бабичев (полномочия с 11.03.2009 по 14.10.2012), приняв в создании фолианта самое активное участие. По замыслу создателей, Золотая книга должна стать не только воздаянием должного уважения нашим предкам, трудами которых строился города, но и своеобразным евангелием для будущих поколений, списком людей, на дела и поступки которых нужно равняться. Решением же Тверской городской Думы №264 от 18.10.2011 установлено, что новая запись в Золотую книгу будет вноситься раз в год: в День народного единства, который отмечается 4 ноября.

Первыми тверитянами, чьи имена, согласно решению Общественной палаты города Твери, были внесены в Золотую книгу Твери стали святые благоверные князь Михаил Ярославич Тверской и княгиня Анна Кашинская. Церемония внесения их имён в Золотую Книгу состоялась 4-го ноября 2011 года.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ

 «Чем больше постигаешь мироздание, там страшнее и скучнее становится жизнь. В не столь отдаленные времена поэты воспевали Луну, ее чарующий свет. Теперь, в наш материальный век, Луна превратилась в материю, в кусок освещенной засохшей грязи… Уже не хочется петь: «Звезды в небе мерцают», ибо это такие же засохшие куски грязи, или раскаленные глыбы, встреча с которыми несет гибель. Да и сам человек уже микроскопически уменьшился и превратился в микроба, затерявшегося в космической пыли. И вот тут, перед космической материей, чувствуешь свою полную беспомощность, и никакие творения рук человека не способны противоборствовать этой материальной силе мироздания.

А люди! Ведь все они одержимы внутренней междоусобной борьбой. Будь это борьба национальная, классовая или религиозная – она приводит к взаимоуничтожению. Даже личные, индивидуальные отношения построены на конкуренции.

Чтобы как-то скрасить свое вынужденное существование, люди придумывают себе разного рода иллюзии в форме искусства, религии, философии, литературы. И становится как-то приятнее жить под прикрытием этой ширмы».

Автор этих строк, великий русский баритон Алексей Иванов, озаглавил их незамысловато и прямолинейно – «Записки пессимиста». Он все в своей жизни делал откровенно, стараясь быть честным, прежде всего, перед самим собой. В годы хрущевской оттепели одолел пессимизм – значит, надо об этом прямо сказать: запускаем ракеты, но убили душу человеческую. В ее существовании, думается, он был убежден, несмотря на весь свой прагматизм немало повидавшего человека, познавшего взлеты и падения, бедность и обеспеченность, неизвестность и славу.

Его привечали кремлевские небожители и недолюбливали завистники, любили одни женщины и оставляли другие. А он не мог себе позволить быть выбитым из колеи. Порой заблуждающийся, ищущий свое место в этом мире, он делал то, что умел лучше всего - по-честному рвал связки, радуя миллионы людей своим голосом. Потому что умел говорить о невыразимом ярко и образно - пением. Думается, он твердо верил: всё преходяще, а музыка вечна, как скажет чуть позднее герой-летчик в популярном фильме. 

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ КРАЙ


Алексей Иванов:

«Родился я в самом начале века.

Учился в церковноприходской школе, в реальном училище, в педагогическом институте и, наконец, в консерватории.

Был я и хлеборобом, и сыроваром, и учителем математики, и – потом – оперным певцом…».

В России миллионы Ивановых. Иванов - это своего рода языковой мем: до появления «Васи Пупкина» самую распространенную в русском мире фамилию, по выражению филологов, употребляли в разговоре в качестве прецедентного феномена – для обозначения некоей неизвестной, анонимной, абстрактно-усредненной личности.

Перефразируя известную поговорку, не фамилия красит человека, а человек фамилию. Алексей Иванов стал Ивановым выдающимся: в ряду других известных россиян – однофамильцев, он прославил и ее, и свою Родину, внеся огромный, хотя пока еще и не оцененный в полной мере, вклад в развитие отечественного искусства.

Судьба этого человека – иллюстрация тезиса о том, что каждый от роду наделен каким-нибудь талантом, но одни его упорно не замечают, ибо и без него им хорошо живется, другие – знают о своих задатках, но что-то делать с ними лень, третьи – не мудрствуя, этот талант пропивают. И лишь единицы данную Богом одаренность упорно развивают своим трудом, не размениваясь на легкие пути, и она становится делом всей жизни человека, наполняя ее смыслом и даря радость окружающим от встречи с чудом.

Зароет ли в землю свой талант человек или же выпестует его до масштабов неординарного явления в общественной, научной, культурной сфере, зависит, как ни банально это звучит, от воспитания в семье, от ее традиций, от домашней атмосферы, окружающей маленького человека, от личности родителей.


«Мой отец – Иванов Петр Михайлович – был колоритной фигурой, хотя и провел всю свою жизнь в захолустье. Родился он 8 (21) октября 1869 года в селе Васильевском Весьегонского уезда Тверской губернии от крестьянина Михаила Иванова и его жены Анны Александровны».

«Захолустье» (по словарю, место, далекое от промышленных и культурных центров) - весьма точное слово для определения Тверской глубинки конца позапрошлого века. Хотя в первой половине XIX века в Осташковском уезде на левом берегу Западной Двины даже золото находили, в общем и целом губерния была больше похожа не на оживленный Клондайк, а на одну большую полусонную деревню. В губернии насчитывалось 12 уездов и 250 000 десятин болот на 1,8 миллиона человек населения.

Одним из самых малонаселенных и был как раз Весьегонский уезд, родина Петра Михайловича Иванова. Мужчин в уезде было значительно меньше, чем женщин, особенно в холодное время года, когда не нужно обрабатывать землю – сказывался отток на заработки в города.

В губернии в то время было развито собственное производство: свечное, писчебумажное, ткацкое, вагоностроение. На этих производствах платили деньги, не сопоставимые с теми, что крестьянин мог выжать со своего надела. Отмена крепостного права в 1861 году вынудила селян искать, где заработать – оборотной стороной свободы стала потребность в деньгах. Их мог дать только наем на фабрики, заводы, на строительство и транспорт. То есть, отхожий промысел. Тверские мужики в большинстве своем уходили в Петербург «на барки»: на небольшие суда - тихвинки и мариинки, каюки и барки - грузили дрова для города, перевозили различные товары в столицу из Шлиссельбурга и других окрестностей.

В тверских деревнях зимой оставались только бабы, старики (их было мало - при средней продолжительности жизни в 30 с небольшим лет), а также дети и не занятая в «реальном секторе» губернской экономики малочисленная сельская интеллигенция да священники.

Отец Петра – Михаил Иванов – скончался рано, а его супруга, молодая еще женщина, вторично вышла замуж, и ее следы затерялись.

«Остались двое малолетних сироток – Петюнька (5 лет) и Анютка (3 года). На их счастье, взял к себе в семью священник соседнего села Пятницкое Василий Васильевич Никольский».

Тверскую губернию некогда называли опло­том земского либерализма. А в глазах тогдашних сельских либералов – по большей части, учителей,  врачей и землемеров, нахватавшихся модного вольнодумства – деревенский «поп» был представителем служилого сословия и махровым ретроградом, одурманивающим народ и заражающий крестьян социальной апатией. Но, тем не менее, отнюдь не либералы, а именно священники и их семьи на селе традиционно подавали пример бескорыстного делания блага для ближнего и добросердечия. Это в наши дни никого не удивляет пастырь или монах на иномарке стоимостью в 3-5 миллионов рублей и с часами на руке, если продать которые, хватит для содержания дома престарелых в течение года. Два века назад священники старались не отдаляться от паствы, ну или, по крайней мере, нарочито не демонстрировать достаток. А на селе они были почти что беднотой.

К концу XIX века часть священников, особенно в малочисленных приходах, были переведены на государственное жалованье и получали 80-100 рублей в год: обычный рабочий зарабатывал в 3 раза больше. А приход - по сути, крестьянский, и прибытка не давал почти никакого. Народ нес в храм яйца, творог, вяленую рыбу, картошку – денег лишних у прихожан не водилось. Но, как бы то ни было, семьи священников на селе были, как правило, многодетными, причем, своих детей могло быть меньше, чем приемных.

Священнические династии тогда (что, впрочем, и сегодня не редкость) были явлением распространенным, многие «поповичи», с малых лет помогавшие в храме, шли по стопам родителя.

«По окончании Пятницкой церковно-приходской школы Петюньку отдали в Краснохолмское духовное училище (74 верст от Пятницкого). На зимние каникулы за ним присылали подводу и привозили к Рождеству домой, а после Крещения отвозили обратно в Красный Холм. На летние каникулы Петюнька босиком, с небольшой котомкой за плечами, возвращался пешком обратно в Пятницкое».

Как нынешние суворовцы, почти неминуемо попадающие впоследствии в военный вуз, так и подавляющее большинство выпускников духовных училищ в дореволюционной России шли проторенной дорогой – поступали в семинарию. Там же оказался и отец Алексея Иванова.

«По установившейся традиции, по окончании Духовного училища детей духовного звания (а Петюнька был усыновлен) отдавали учиться в духовную семинарию губернского города Твери, где курс обучения состоял из шести классов. Первые четыре года были общеобразовательными, а последующие два года – профессиональная надстройка, по окончании которых давалось право быть священником».

Зубрежка – а именно она была главным инструментом постижения наук в семинарии – не всем давалась. Изучать пацанам приходилось множество богословско-философских предметов, круг которых в 1884 году значительно расширили. В программе были библейская и церковная история, тонкости литургии, гомилетика, апологетика, языки – как древние, так и современные иностранные.

К концу XIX века в 58 российских православных семинариях пастырскую науку постигали свыше 20 тысяч ребят в возрасте, начиная с 12 лет. В основном, это были отпрыски священнослужителей. Нельзя сказать, что все они истово веровали и мечтали примерить ризу и повесить на грудь панагию. Семинарии тогда были, скорее, ступенью в государственном образовании, с которой можно было шагнуть как в храм, так и в мир. Известен такой факт: в восьмидесятых годах позапрошлого века в Москве из 6 с лишним тысяч лиц духовного звания в церкви служило лишь около 40%, остальные подались в чиновники, педагоги и т. д., несколько сотен работали прислугой или санитарами в больницах, а часть вообще, как сейчас сказали бы, бомжевала.

По окончании четырех классов семинарист мог поступать в светский университет, и многие этим правом пользовались.

Впрочем, об осознанном решении в столь нежном возрасте говорить сложно.

«Жил Петя Иванов в общежитии семинарии, носившем название «бурса», быт которой хорошо описан в русской литературе. Основой воспитания в бурсе была грубость, основанная на крепостнических принципах: физические наказания, фискальство, скрытое пьянство, мордобой и прочие нелепости человеческих нравов. В большинстве случаев выходили из семинарии морально калеченные люди, и немногим удавалось сохранить в этой обстановке свой человеческий облик. Зато уж выходили из семинарии закаленные люди, большинство из которых были или убежденные атеисты, или фанатики религиозной жизни. Так «выковывались» церковные кадры».

Время учебы в семинарии совпадало с ломкой перехода из юности в молодость, с нравственными мучениями мятущейся взрослеющей души. И вполне закономерно то, что семинаристы довольно четко делились на богобоязненных отроков, выполняющих родительский наказ и блюдущих себя для служения, и оболтусов, легко впитывающих в себя мирское вольнодумство и с радостью пускающихся в удовольствия молодости. Не избежал соблазнов и Петр Иванов.

«От природы у него объявился незаурядный голос и хороший музыкальный слух. В семинарии у него сформировался приличный басок, и он стал петь сначала в семинарском хоре, а когда голос окреп, то его взяли архиерейский хор Тверского собора. Совмещал учебу в семинарии и пение в хоре, и искусство пересилило всякие другие помыслы. Да, кстати, пение давало еще и немалый заработок, который целиком уходил на угощение товарищей, а отсюда зародилось и стремление к выпивке».

Принципиальными трезвенниками лица духовного звания в России в большинстве своем никогда не были (речь не идет об аскетах - духовных подвижниках, смысл жизни которых есть молитва). Не только лишь от желания уязвить пастырей в народе ходили рассказы о «поповском брюхе», и бытовала поговорка о том, что поп - не кот, молока не пьёт, а от рюмочки не прочь. Но закаленные в застольях (отмечать какое-либо бытовое событие или городской и сельский праздник без священника было не принято) взрослые служители церкви меру знали, а семинаристу море казалось по колено.

Отец Алексея Иванова немного недотянул до аттестата об окончании четвертого курса, после которого он хотел податься или в университет, или на железную дорогу, где требовались образованные люди – делать церковную карьеру Петр не стремился.

«Однажды весной 1889 года, когда Петр Иванов кончал 4-й курс семинарии, они с товарищами устроили в бурсе попойку. Их накрыл инспектор Алексей Михайлович Милевский, и организаторы выпивки были отчислены из семинарии, не сдав всего двух последних экзаменов, и Петр Иванов остался за боротом».

Как знать, как сложилась бы его судьба, не случись этой гулянки семинаристов. Но, как бы то ни было, вместо инженера Петра Иванова в Тверской губернии появился дьякон Петр Иванов.

В соборе, где он служил, на трудности роста и поведение в бурсе молодого баса из хора внимания не обратили, и экс-семинарист продолжал петь. Это приносило какие-то деньги, позволявшие не голодать и снимать комнатушку. Вскоре его перевели в псаломщики. «Сподоби, Господи» и «Херувимская песнь», где бас органично вплетается в чарующее многоголосие церковного распева, не сравнить с монотонным механическим чтением псалмов. Петру Иванову это занятие радости не приносило, и он подался в родные края.

К батюшке без аттестата было возвращаться неловко – пришлось бы рассказывать о «подвигах» в семинарии – и Петр уехал в село Васильевское, где устроился учителем в церковно-приходскую школу. Педагоги на селе что сейчас, что тогда – в большом дефиците, и на отсутствие аттестата у нового учителя закрыли глаза.

А в скором времени из Васильевского Петр Иванов перебрался в село Чижово, где и был рожден будущий драматический баритон Алексей Иванов.

«В 1892 году в «Епархиальных ведомостях» П. Иванов вычитал объявление, что в селе Чижове Бежецкого уезда Тверской губернии освободилось место сельского дьякона… Предварительно съездил туда для ознакомления с обстановкой и условиями жизни. По церковным правилам дьякон и священник должны быть женаты, прежде чем вступить в эти должности. В Чижове как раз оказались две невесты в семье умершего дьякона Матвея Григорьевича Полозова – Мария и Клавдия.

П. Иванов сговорился с младшей сестрой Клавдией и вскоре на ней женился, после чего был рукоположен во диакона Тверским архиепископом Саввой и стал служить дьяконом. Хороший голос с возрастом еще развился и окреп, и скоро его имя получило большую популярность.

Кроме службы в церкви, мой отец исполнял обязанности сельского учителя в церковно-приходской школе».

В семье дьякона Иванова родились два сына и две дочери. Алексей появился на свет в 1904 году, он был самым младшим.

Рождение Алексея Петровича, кстати, сопровождалось мистической историй, которая прописалась в семейных преданиях. Роды были нелегкими, и акушерка с помощницей с сожалением констатировали: померла несчастная роженица, не вынес организм нагрузки. А с ребеночком все в порядке.

Клавдию отнесли в холодный подвал – морга в сельской больничке отродясь не бывало. На следующий день, как вспоминала потом санитарка, словно что-то подтолкнуло ее: сходи в подвал. Вошла женщина в тесное подполье, где на топчане лежало накрытое тело умершей, и вдруг волосы зашевелились на ее голове: рука умершей откинула простынь…

Медики забегали, бурно обсуждая чудо, ожившую молодую мать вынесли из подвала, та быстро пришла в себя и поспешила домой к ребенку. И дожила «воскресшая» Клавдия до 93 лет…


***

 «Есть на просторах нашей матушки-России благословенный край, куда редко кому хотелось заглянуть и найти в нем что-либо привлекательное. Там не найти ни курорта, ни дикой горной красоты, там нет достопримечательностей, которые бы привлекали внимание постороннего путешественника, но для его обитателей нет милее родных мест. Там есть своя история, свои красоты, которых не забудешь никогда»,

Достопримечательность Бежецкого уезда позапрошлого века – это цветущий лен: пиршество спокойных, неброских красок средней полосы России. Невозможно оторваться от этой красоты: плывущие волнами по ветру голубые, розовые, белые цветки, собранные в кисти, тянутся к утреннему солнцу, раскачиваясь на длинных цветоножках, а с наступлением жары складываясь.

Льняное одеяло густо покрывало луга и полянки уезда. Где-то картошка с капустой являются «уездообразующими» культурами, где-то - пшеница. А Бежецкий уезд слыл в Тверской губернии льняным, это был один из центров льноводства. Сеяли его рано, едва снег сойдет, а под осень жали. Снопы из «одежной» травы составляли в бабки, и те зимовали под снегом прямо в полях. 

Весной лен растаскивали из бабок, расстилали и сушили до осени, с первым снегом собирали и перевозили на подводах в гуменники, где траву обрабатывали – колотили и мяли, получая кудель. А уж ту пряли. Так превращалась красота цветущих полей в красоту рукотворную - расшитые праздничные рубахи или основательные порты для повседневной носки. Тело в них дышало, не сильно потело, и никаких аллергий от льняной одежды отродясь ни у кого не бывало.

Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что в позапрошлом веке аллергия в тех краях была столь же распространена, как сейчас, скажем, проказа. Обширные первозданные тверские березовые и сосновые леса, раскинувшиеся зеленым морем на огромной территории от Рыбинки на востоке до Ильменя на западе, так беспощадно, как сейчас, не вырубались. Пища была простой и здоровой, а овощи и фрукты с огородов, а также малина, черника, брусника, костяника, земляника из лесных кладовых обеспечивали народ витаминами.

Обитатели села Чижово в Бежецком уезде стояли особняком – и географически, и ментально. Льном некоторые тоже занимались, но – постольку поскольку, а больше склонность имели к ремеслам. Тем более, что и пахотной земли было окрест не много. В XVII веке Чижово принадлежало князю Юрию Шелешеву, затем - московскому Симонову монастырю, а в 1764 году оно было приписано к казенному ведомству.

В последующие два века Чижово стало центром различных ремесел - сапожного, санного и др. Занимались рыбным промыслом, портняжным делом. Чижовские сапоги да сани знали во всей губернии. Было развито также войлочное и шерстобитное производство, шитье мешков.

По Списку населенных мест Тверской губернии 1859 года, казенное село Чижово имело 140 дворов, 727 жителей, православную церковь, становую квартиру. Во второй половине XIX - начале XX века село стало центром одноименной волости и прихода. В 1887 году в Чижово насчитывалось 180 дворов, 913 жителей. Тут были земская школа, четыре мелочных лавки, постоялый двор, маслобойня, красильня, сапожная мастерская, три толчеи (ударные мельницы) и две обычные мельницы, три кузницы.

Земли под покосами у чижовцев было столько, что самим (тем более, женщинам в отсутствие мужиков, занятых отхожим промыслом) было не справиться, и луга сдавались в аренду. Да и своего скота здесь было немного. Мытчик, взявший в аренду луг, приезжал в Чижово на все лето, косил траву и по первопутку зимой вывозил. А часть оставлял хозяину луга – в качестве платы за аренду.

…Легкий шорох перебираемых ветром трав, заходящиеся жаворонки в глубокой сини над просторами лугов, звон косы на заре, дробный стук молота в кузне, песни баб за прялками - это был звуковой фон, с первых дней жизни окутавший Алексея и не отпускавший всю жизнь, даже в городе среди гудков машин и людского гомона. Ведь все, что мы видели и слышали в ранние годы, пишется на подкорку и никуда не исчезает, хранясь где-то в самых глубоких отделах мозга, ведающих памятью – не забывается до последних наших дней вкус, цвет, запах, звук мира, окружавшего нас, когда мы были абсолютно счастливы, не ведая еще взрослых проблем. И часто эта мелодия детства становится источником вдохновения, вызревающего потом, спустя многие годы, в высокое творчество.

Но творчество, известность и почет - это потом, а мальчишкой Лешка Иванов был самым обычным.

 «Я водил компанию с ребятами из бедноты, ловкими, отчаянными, готовыми за товарища в огонь и воду. Правило было одно: работать – так уж до седьмого пота, купаться – пока руки-ноги судорогой не сведет».

Благо, воды было вокруг – хоть залейся. Чижово стоит на возвышенности, окруженной долинами рек. К юго-западу - река Молога с озером Верестово. С другой стороны село окружают речушки, впадающие одна в другую: Могоча с разливом, который называют «Осень», и Уйвешь.

В теплое время года пацаны пропадали на речках целыми днями, прогнать оттуда могли только дождь или призыв матери помочь по хозяйству.

«С шести лет я уже приучился плавать и нырять, поэтому купание и рыбная ловля отнимали больше всего времени. Наша речка Могоча была очень рыбная».

Зорьки с удочкой вспоминает всякий, кто вырос в деревне. Лучшим временем считается рассвет и закат, когда туман слоями стелется по воде, и рыба, весь знойный день простоявшая в глубине, выходит к поверхности кормиться. Речка покрывается всплесками жирующей плотвы, окуней и линей.

Сначала требуется прикормить – корками хлеба или остатками пшенной каши со стола, сдобренными льняным маслом. И немного выждать. Но мальчишки уже дрожат от нетерпения – быстрее насадить червяка на неказистый крючок на волосяной (реже шелковой) леске и забросить! Едва успокоившись на поверхности, поплавок из гусиного пера вздрагивает и, погружаясь, плывет в сторону. В хорошие дни плотва и окуни клюют смело, сразу хватают насадку и тащат ее в сторону и вниз, заглатывая на ходу.  Подсечка, азарт вываживания, и вот уже рыбеха скачет по траве, отливая серебром…

Если добыча совсем мелкая, ее можно посадить на большой крюк с бечевой, привязать к прибрежной коряге и оставить до утра – глядишь, соблазнится дармовой закуской зубастая хищница, и тогда у ребят будет пир: запекут на костре или уху сварят и наедятся до отвала.

Летняя ночь коротка. Часто юные рыбаки в упоении охоты за подводными обитателями не замечали, как вечерняя зорька плавно перетекает в утреннюю - с обильной росой, паром от воды и восходом огромного солнца длинного летнего дня.

В Могоче было немало омутов и подмоев, откуда ребятня доставала рыбу буквально руками, ныряя в глубину. Особой удачей считалось вытащить на свет божий страшного, растопырившего жабры налима – холоднолюбивая рыба живет в норах в самых глубоких местах, где бьют родники. Нырять приходилось, надолго задерживая дыхание, пока легкие не начинали гореть.

«Это естественное упражнение дыхания мне пригодилось впоследствии для пения, и я теперь никогда не ощущаю недостатка дыхания. Дело в том, что в таких случаях важно не количество воздуха в легких, а умение его правильно задерживать и умело расходовать».

Другое дело, что вода – это не только радость, но и опасность немалая, если осторожность не проявлять. А она частенько отступала на задний план под натиском оголтелой жажды приключений, свойственной всем без исключения мальчишкам. Как-то раз весной, когда Могоча, подпираемая многочисленными ручьями, раскинулась во всю ширь, Алешка Иванов с парой таких же сорвиголов болтались по берегу разлившейся реки в поисках приключений. И нашли их, конечно. Залезли в лодку, а поскольку весел в ней не было, решили «грести» палками, найденными тут же.

Естественно, мощная водная стихия лодку потащила с такой скоростью, что пацаны очень быстро поняли, что попали в переплет… Хорошо еще, ума хватило не суетиться и подождать – лодку принесло к залитым огородам. Сорванцы прямо в одежде попрыгали в воду и кое-как добрались до твердой земли. А потом долго сушились возле костра, чтобы не идти домой в грязном и мокром виде, а то влетело бы.

Кстати, в детстве какая-то цыганка нагадала Алексею: окончит он свою земную жизнь в воде. Утонет. Но тот, назло черноглазой провидице, в любом возрасте, до самой старости, с водой был на «ты», очень ее любил и своих детей потом приохотил к водной стихии, внушая не бояться ее и обучая плаванию. Правда, метод практиковал древний и жестокий: бросал в воду – плыви…

***

Советская, а затем по инерции и российская школа рисовали быт и нравы дореволюционной России одной краской – серой. Что-то наподобие: «Тяжела и безрадостна жизнь подростка при царизме, 12-часовой рабочий день, ругань и побои». Понятно, что и это было, из истории невозможно выбросить серый и черный цвета, оставив только благостную картинку в розовых тонах. Но другая крайность - изображать жизнь российского обывателя, особенно в провинции, исключительно как мрачное прозябание, наполненное борьбой за сколько-нибудь сносное существование, а самого обывателя – низменным существом, озабоченным только тем, что бы ему выпить, и чем бы закусить.

Вопреки распространенным стереотипам, в жизни российского села находилось время и место и духовному времяпрепровождению, более того, не чужды селяне были и искусству, в том числе театру, музыке. Конечно, все это было наивной самодеятельностью, в меру сил и в свободное от многочисленных забот время, но тем это явление примечательнее.

Не только в помещичьих имениях наряженные в вечерние платья тургеневские персонажи музицировали, читали стихи и спорили о высоком. Те же обитатели (и отнюдь не дворянского сословия) затерянного в тверской глуши Чижово могли вечером собраться, чтобы сыграть в любительском спектакле или поучаствовать в концерте. Увы, для сегодняшнего разграбленного и обезлюдевшего российского села, которое не живет, а выживает, это - фантастика, а вот в глухой провинции начала XX века народные хоры и народные театры было явлением вполне распространенным.

Вообще Бежецкий уезд славился в губернии своими народно-музыкальными традициями, и земля эта родила немало талантливых самородков. Так, в 1861 году в Бежецке родился замечательный музыкант Василий Васильевич Андреев. Детство он провел в имении Марьино под Удомлей. Окончив гимназию, уехал учиться за границу. А по возвращении создал едва ли не первый в стране Великорусский оркестр народных инструментов, с которым гастролировал по России, в Европе и в Америке.

В скором времени после начала Первой мировой схлынул патриотический подъем, и вместо ликования по поводу громких славных викторий российское общество испытало шок от изнанки войны. Быстрого победоносного похода по Европам не случилось, на фронтах русская армия увязла в изнурительных позиционных боях, госпитали в тылу были забиты изувеченными мужиками. Интеллигенция, в том числе и сельская, ставила спектакли в пользу раненых. Чижовцы тоже не остались в стороне: постановка лежала, в основном, на учителях или студентах, приезжавших из города, а играла на сцене крестьянская молодежь.

И это было отнюдь не скоморошеством, не балаганным искусством. В репертуаре чижовского театра, располагавшегося в овине Ивановых, был, например, чеховский «Дядя Ваня», которого не каждый городской режиссер решался ставить.

Драматургия – драматургией, однако не была забыта и музыка. Благо, чтобы спеть, выучивать роли и шить сценические костюмы не требовалось.

«По вечерам в саду за чаепитиями часто устаивались импровизированные концерты. Репертуар, правда, был ограниченный, но в него вкладывалось много чувства, и поэтому при повторных никогда не надоедал. Пели народные песни, и главным вдохновителем был мой отец, обладатель большого и красивого баса. К пению он пристрастился с детства, как и я. В наш домашний хор входили еще две старшие сестры – альт и дискант. Обе они были музыкальны, с хорошими голосами, но развить эти способности им не удалось. Так они, по наследству, и остались учительницами».

Впоследствии, когда Алексея Иванова и его голос знала уже вся страна, не раз слышал он мягкие пожелания худруков разного рода и аккомпаниаторов «придерживаться канонов» в исполнении народной песни. Но это было то же самое, как если бы хлеборобу городские жители советовали чуть погодить с весенним севом – крестьянин, может, и не пошлет по известному адресу, выслушает, но сделает всё по-своему.

Так и Иванов, как артист в полном смысле именно народный, по наитию в песни вкладывал те чувства и интонации, которые, нашли бы отклик у той, сельской, аудитории, что собиралась в их саду, наполненном ароматами цветущей сирени вперемешку с пением птиц. Где, может быть, могли сфальшивить с точки зрения музыкальной грамоты, но всегда «попадали в ноты» со струнами души, ибо от широкой русской души и пелось, а не для удовлетворения худсовета.

«Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля!

Тебе поем мы песни, вечерняя заря…

Как тихо всюду стало, как воздух охладел,

И в ближней роще звонко уж соловей запел».

Народ наш выражал свое настроение, прежде всего, в песне, требующей тонкого музыкального слуха и, конечно, хороших голосов. Ведь пели в большинстве случаев без всякого музыкального сопровождения, как говорят профессионалы, а капелла, а этот вид искусства предъявляет к исполнителям высокие требования. Народная песня только тогда и звучит по-настоящему, когда она исполняется высокомузыкально, стройно и задушевно».

В Чижово большое семейство Ивановых нередко принимало гостей из Твери. Часто приезжали друзья старшего брата и сестер Алексея, которые учились в губернском центре. Городские вносили в довольно однообразную жизнь обитателей села свежую струю: новые темы для разговоров, невиданные фасоны одежды и неслыханные формы певческого искусства - многие из гостей были музыкантами-любителями.

В эти незабываемые вечера Леша Иванов впервые услышал, как поются русские романсы: жанр музыкально-интеллигентный, не только вокально-инструментальный, но и заставляющий слушателя мыслить поэтическими образами, представлять их. Те времена потом назвали золотым веком русского романса, и уже восходила звезда таких крупных и самобытных исполнителей, как А. Вертинский и А. Вяльцева. Алексей Иванов в своем творчестве постоянно возвращался к русскому романсу, любил его исполнять и знал множество произведений. Даже в то непростое время, когда романс как жанр в конце 1930-х годов подвергся гонениям со стороны идеологов как пережиток царской эпохи, вредный для строителей коммунизма. 

Но до этого было еще далеко, и Алексей жадно впитывал в себя новую для него музыкальную и вокальную материю.

«Иные из романсов производили на меня неизгладимое впечатление, потому и теперь, давно уже став профессиональным певцом, я не могу без волнения слушать и исполнять, например, романсы Глинки, Даргомыжского, Варламова, Гурилева, Титова».

Петр Михайлович радовался интересу сына к певческому искусству, ибо сам не мыслил своей жизни без пения. Он был жизнерадостным, гостеприимным человеком, большой сельский дом Ивановых всегда был открыт для всех, даже тех, кто просто проходил мимо. Выпить рюмочку, поговорить за жизнь, спеть «Замучен тяжелой неволей» – посиделки были бесконечными. И супруга Петра Михайловича только беззлобно качала головой, выставляя в очередной раз на стол нехитрую деревенскую закуску – картошку, приправленную постным маслом, хрустящие соленые грузди да бочковые огурчики.

Алексей гордился отцом, которого в селе любили и уважали, причем, в обеих его ипостасях – и как учителя, и как дьякона. Внешности он был, как сейчас бы сказали, респектабельной. И в глаза сразу бросалось его сходство с графом Львом Николаевичем Толстым: тот же высоченный лоб, окладистая борода, вертикальная морщина над переносицей, цепкий взгляд из-под густых бровей (это сходство с великим писателем стало почти портретным в зрелые годы Петра Михайловича).

К столу в углу большой комнаты, где отец готовился к урокам, подходить запрещалось всем. Перо, чернильница – непроливайка, пресс-папье, тетради, очки в деревянном футляре: домашнее рабочее место педагога Иванова никогда не было ничем захламлено, каждая вещь лежала строго на отведенном ей месте.

Получал сельский учитель в начале ХХ века до 25 рублей - деньги немалые, на них можно было купить корову. Но никакими деньгами не измерить авторитет учителя, а он на селе в те времена был непререкаем, поэтому шли к Петру Михайловичу не только по делу, но и при любой житейской проблеме.

Точно так же, по-соседски, за советом и помощью, обращались к Петру Михайловичу чижовцы и в те дни, когда он сменял учительский сюртук на подрясник, поручи, стихарь и орарь и служил в церкви дьяконом.

В «Апостольских Постановлениях» сказано: «Диакон да будет умом, глазом, устами, сердцем и душою ангелом и пророком епископа и пресвитера». Дьякон состоит в подчинении священника, помогает в алтаре во время богослужений священнику. Однако батюшка все же старается держать относительную дистанцию, приличествующую его пастырскому званию, давая понять, что он не только на амвоне над прихожанами возвышается, но и в жизни должен быть хотя бы на полголовы, но повыше «обчества» стоять. А дьякон - с обширным кругом обязанностей и близостью к пастве - всегда варится в гуще народной жизни, помнит о днях именин каждого прихожанина, знает, что у кого в семье происходит, кто с кем ссорится, у кого какие тяготы имеются, кто чем болен, у кого корова пала, а к кому сын из города на выходные собирается приехать с невестой.

Дьякон заведует церковным хозяйством, раздачей церковной милостыни и содержанием вдов, сирот и неимущих, кормящихся на счет церкви. Через дьякона же паства узнает обо всех решениях настоятеля по приходу, и тех или иных распоряжениях по епархии. То есть, его функционал в церкви – это сочетание участия в богослужениях и исполнение обязанностей приказчика, завхоза, «специалиста по связям с общественностью» и неустанные труды по решению множества других больших и малых, с виду не очень заметных, но хлопотных задач, без которых полноценная жизнь прихода невозможна.

В виде привилегии дьякон имел право первенства при богослужениях и право первыми приступать к причащению.

В России дьяконы, с возрастанием причта, в XIX столетии появились в штате каждой приходской церкви. Кстати, на них в приказном порядке возлагались и труды по учительству народных школах (по указу Священного Синода от 1886 года). Этим же указом с тех из дьяконов, которые не учат в школах, вычиталась одна треть доходов.

Петр Михайлович Иванов в школе учительствовал, поэтому жалованье (к слову, очень скромное в сельском приходе) получал сполна. И, по свидетельству сына, к своим обеим обязанностям относился истово и с душою.

«Особенно любили слушать его службу, в которой он был большой искусник. Это, конечно, он привил мне любовь к пению вообще и к церковному в частности».

Нужно заметить, что, хотя дьяконом он был добросовестным и исполнительным, но фанатично верующим при этом его вряд ли можно было назвать. Алексей не раз слышал, как, пропустив рюмочку, отец жаловался собеседникам из родни о загубленной изгнанием из семинарии карьере, о нравах епископата, о стяжательстве в ущерб пастырскому служению и прочих околоцерковных вещах.

Вообще же «вольтерьянцев» из бывших семинаристов в XIX – начале XX веков вышло предостаточно. Достаточно вспомнить Иосифа Джугашвили, чья судьба на раннем этапе была удивительно схожа со злоключениями Петра Иванова. Будущий Сталин окончил духовное училище в Гори, но из тифлисской духовной семинарии незадолго до ее окончания был изгнан. Правда, не за выпивку, за что поплатился Иванов. «Краткий курс истории ВКП (б)» гласит о том, что семинария стараниями Джугашвили стала рассадником революционной крамолы, и за это терпеть его в храме православной науки не стали. Его соратник Анастас Микоян, по официальной коммунистической мифологии, также был исключен из армянской духовной семинарии в Тифлисе. А Николая Подвойского, одного из тех, кто командовал при штурме Зимнего дворца, тоже в свое время окончившего духовное училище, попросили выйти вон из Чер­ниговской семинарии.

Впрочем, политикой Петр Иванов особо не интересовался и считал ее занятием для городских бездельников. А чему он полностью и без остатка отдавался, так это пению в храме. При всем отсутствии религиозного неистовства, пел он самозабвенно и с огромным удовольствием.


***


…Гулко грохнув высокой дверью, Петр Михайлович продел в петли амбарный замок, повернул ключ и дернул, проверяя, надежно ли заперт храм. Весенний вечер ударил в ноздри свежестью и запахом зацветающих садов, дьякон полной грудью вдохнул вкусный воздух и поймал за рукав сына Алешку, вывернувшегося из-за угла:

- Куда собрался, чадо суматошное?

- Да шалаш пойдем строить с ребятами, уж и орешника с осинкой нарезали.

- Проводи меня до дома, поешь, а потом беги к затейникам своим…

Отец с сыном неторопливо пошли по деревенской улице, наполненной запахом молодой сирени. В ближайшем дворе раздался заливистый смех, и нетрезво заголосили бабьи голоса:


	«Топится, топится
	 В огороде баня,
	 Женится, женится
	 Мой милёнок Ваня!»
	- Вот, Лешка, весна что делает с людьми, каждый вдруг песенник да солист в селе стал…
	- Папань, а ты можешь такую спеть?
	- Про баню, что ль? Да я все могу, только басом это не поется. Это вон Нюрка с Авдотьей пусть заливаются.
	- А бас – это лучше?

- Всякий голос хорош, когда он чист да музыкален. Просто бас – это... Вот писатель Гоголь сказал: толстый бас шмеля. Как это хорошо сказано, прямо видишь и слышишь, как шмель в саду к цветку пристраивается.

- А бас - он один у всех? Все им одинаково поют?

- Нет, ну смотри: он или густо, сочно внушает, как «Во блаженном успении», или рокочет и гремит, когда «Многая лета» поешь. Ладно, подрастешь чуток – поставим тебе голос, он у тебя красивый, но еще ломаться будет.

- А ты главный в хоре в церкви?

- В ладном хоре, Лешка, все главные, просто бас – он силу пению дает. И не заглушишь его, все равно пробьется. Да и нельзя оставлять певчих без поддержки нижнего голоса. Бас в хоре - это как фундамент в доме…

Подростковая память бывает цепкой, и Алексей, не так часто бывая в храме, тем не менее, слету запоминал слова церковных песнопений, тексты молитв и псалмов, узнал фамилии Бортнянского, Турчанинова, Львова. И сам стал понемногу подпевать на клиросе.

Петр Михайлович терпеливо направлял сына, хотя иногда и одергивал, когда тот фальшивил – слух у отца был идеальный, и нотной грамотой он владел. На его книжной полке стояли во множестве нотные сборники, например, истертые буквально до дыр «Духовно-музыкальныя сочиненiя. Переложения священника П. Соломiна» с молитвами святому Духу, «Достойно есть», «Херувимская песнь», «С нами Бог» и др.

«Получив довольно основательное музыкальное образование в семинарии, отец свободно читал ноты с листа и очень чисто сольфеджировал, так что первые уроки музыки и нотной грамоты я получил дома. Отец камертоном задавал нам тональность, и мы пели старательно, боясь сфальшивить».

В нынешнее время цифрового сжатия звука, когда уже и стереосистема «квадро» считается архаикой, а на обычной флешке вмещаются весь Бетховен вместе с Бахом, трудно понять, что значило для жителя тверской глубинки начала прошлого века такое устройство, как заводимый кривой ручкой граммофон с нещадно шипящей под толстой иглой пластинкой. Но тогда появление в деревне этого чуда техники можно, наверное, сравнить с тем, как если бы в Чижово сейчас въехал Bentley Rapier, припарковавшись между овином и курятником.

На всю жизнь запомнил Алексей Иванов детское впечатление и свои ощущения от того, как однажды отец, ездивший в Бежецк за покупками, вытащил из саней неуклюжий громоздкий граммофон. Вся семья и набежавшие соседи уселись вокруг невиданного чуда техники и, раскрыв рты, ждали, пока Петр Михайлович пристраивал пластинку и заводил пружину. Когда из длинной трубы полилась, пусть и сопровождаемая жуткими хрипами, но, тем не менее, настоящая музыка, у селян случился эстетический шок. Так впервые Алексей услышал, как звучит симфонический оркестр. И – пение, не а капелла, как в храме или на завалинке, а под аккомпанемент рояля и скрипки…

Пластинки крутили с Шаляпиным, Бухтояровым, Касторским, Собиновым, Вертинским, Неждановой. Очень скоро «диски» запилили до крайней степени, и отцу наказали купить новых.

«Граммофон дал мне смутное представление и об опере. Отец, сам еще не бывавший в оперном театре, как мог, пытался объяснить, что это такое, показывал мне открытки с портретами артистов в разных ролях. Я тогда понял только одно: опера – это огромное, с нашу деревенскую церковь, здание, в котором артисты наряжаются, гримируются и поют часа три подряд…».

Так Алешка Иванов из села Чижово впервые соприкоснулся с искусством, которое, о чем он тогда, конечно, не подозревал, станет делом всей его жизни, прославит и введет в плеяду лучших артистов огромной страны.

Но пока что о музыкальной, а тем более об артистической карьере ему не думалось. Да и что может думаться мальчишке десяти лет отроду… В голове еще ветер гуляет. Теплый родительский дом, пироги из печки, зорьки у речки да верные друзья-товарищи – вот и весь набор мальчишеских думок. И еще чтоб учение полегче было.

Кстати, то, что он стал знаменитым артистом и певцом – отчасти чудо, как говорится, по медицинским показаниям: Алексей с детства почти не слышал одним ухом – лошадь заехала копытом по голове, когда малец животное чем-то совсем достал. Поэтому он всегда боялся уходить далеко во время вылазок за грибами: опасался, что «перекличку» грибников, кричащих в лесу друг другу, чтобы не заблудиться, не услышит.



***

Весной 1915 года Петр Михайлович поинтересовался у сына, окончившего сельскую школу: «Ну, что же мы будем делать дальше?» Алексей знал одно: династию священнослужителей продолжать он не хочет. Не потому, что не веровал вовсе, а по большей части из-за того, что насмотрелся на старшего брата, который учился в семинарии и сильно страдал от беспрерывной зубрежки катехизиса.

Алешка попросил отца: «Отдай меня в такую школу, чтобы было меньше «яко да како».

Петр Михайлович настаивать не стал и постановил: ехать сыну в Бежецк и поступать в реальное училище. «Яко и како» там в меру, а в основном, преподавались точные науки и технические дисциплины.

Реальные училища (от немецкого Realsсhule) в 1872 году пришли на смену реальным гимназиям. Курс обучения длился шесть-семь лет. Возникли они с ростом потребностей российской промышленности в инженерно-технических кадрах. Реальные училища поначалу рассматривались как средние специальные учебные заведения второго плана, которые должны были удовлетворять лишь основным требованиям в области образования «среднего промышленного класса». То есть университет выпускникам не светил. Училища имели целью «доставлять учащемуся в них юношеству общее образование, приспособленное к практическим потребностям и к приобретению технических познаний». Но в 1888 году реальные училища были переформатированы в общеобразовательные заведения, и выпускники уже могли поступать в университет - на физико-математический или медицинский факультет. В 1913 году в России было 276 реальных училищ, в которых обучались порядка 17 тысяч человек - это треть всех учащихся мужских средних учебных заведений.

В училище преподавались закон божий, русский язык, иностранный язык (французский и немецкий, причем - оба), география, история, математика, рисование и черчение, чистописание, законоведение. В соответствии с уставом каждое реальное училище должно было иметь библиотеку (отдельно для учителей и учащихся), физический кабинет, коллекции принадлежностей для рисования и черчения, географические карты и глобусы, гимнастические снаряды.

За обучение взималась плата, размер которой определялся педагогическим советом училища. От оплаты освобождались дети без родителей, заслуживающие этого своим поведением и прилежанием - не более десятой части от общего числа учащихся. Бедным учащимся могли выдаваться единовременные стипендии из специальных средств заведения.

Учился Алексей Иванов хорошо, точные науки ему легко давались, но все ж таки семейные культурные традиции давали о себе знать:

«Обязательная программа шла своим чередом, но меня, завороженного искусством еще с младых ногтей, привлекали в реальном училище три предмета: пение, рисование, декламация».

Учителя пения Петра Семеновича Виноградова он потом вспоминал как человека, который принял у его отца эстафету музыкального образования мальчишки и воспитания у него исполнительского вкуса.

Виноградов, как опытный селекционер, при выполнении классом упражнений для развития музыкального слуха примечал среди тянувших ноты пацанов наиболее одаренных. И составлял из них ученический хор. Два-три раза в неделю с хором он занимался дополнительно, усложняя задачи. Эти вечерние спевки Алексей вспоминал потом как настоящий праздник.

Хор исполнял как духовные, так и светские произведения. Алексею очень пригодились отцовские уроки певческого дыхания и музыкальной грамоты – он так удивил своим искусным толковым пением опытного педагога, что тот довольно быстро сделал подающего надежды ученика солистом хора.

Парнишке Виноградов сообщил: у того – альт. Исходя из этого, призвав еще одного отпрыска с дискантом, наставник подобрал для дуэта дебютное произведение – басню Крылова «Стрекоза и муравей». Алешке выпало пе ть в музыкальной инсценировке муравья, его товарищу – стрекозу. За автора пел хор, спрятавшийся за сценой.

Потом были десятки сложнейших оперных партий, многие годы спектаклей и гастролей, но ту ребячью инсценировку, когда он, обряженный в почти настоящий сценический костюм, пел, высовываясь из бутафорской муравьиной кучи посреди сцены, запомнит Алексей Иванов навсегда. В тот вечер было все: и мокрые от переживаний ладони, и предательская сухость в горле от волнения, и страх забыть слова. Но без этого ужаса не было бы потом Артиста, с глубоким уважением относящегося и к сцене, и к зрителям. И каждый раз волнующегося перед выходом к публике, сколько бы не было позади спектаклей…

Но пока что имели место метания от рисования к пению и обратно. Кистью и карандашом Алеша владел в той же степени, что и голосом, и засобирался, было, в своих планах в инженеры-архитекторы. Учитель рисования И. М. Костенко, неплохой по губернским меркам художник, как мог, прививал мальчишкам любовь к живописи, и у него это получалось. Конечно, не для всех его воспитанников живопись и черчение стали делом жизни, но уважение к изобразительному искусству у этих ребят осталось навсегда. А Алексей Иванов неплохо рисовал всю свою сознательную жизнь.

Годы обучения в реальном училище он вспоминал в зрелом возрасте как время, когда в его голове преобладание мальчишеской тяги к приключениям и развлечениям стало постепенно уступать место пониманию того, что настала пора каким-то образом решить, чем же будет наполнена его дальнейшая жизнь. Другое дело, что это понимание, в силу возраста, еще не наполнилось конкретным содержанием, отсюда и метания от рисования к пению, а от него – к черчению.


***

Известное старинное китайское проклятие - «чтоб тебе жить в эпоху перемен!» - многие считают не проклятием, а пожеланием: дескать, наезженная колея – скука смертная, а эпоха перемен – это же здорово для инициативных, энергичных людей. Можно пойти непроторенным путем и опробовать на себе всё то новое, что только зарождается и пробивается, как трава через асфальт. Другие полагают, что китайцы были правы: слом старого еще не означает, что пробивающееся к жизни новое будет непременно позитивным. Часто выходит так, что предыдущий жизненный уклад оказывается разрушенным, а взамен него появляется нечто такое, что не приведи Господи.

И абсолютно эпический катаклизм случается, когда разваливается цивилизация, а на ее руинах вместо новой цивилизации материализуются, мягко говоря, замысловатые представления возникших ниоткуда хозяев жизни о человеке, стране, жизненном укладе. Как варвары, уничтожившие Римскую Империю, разрушили заодно и канализацию в Вечном городе ввиду ее ненадобности.

… Март 1917 года вместо весеннего настроения, всегда сопутствующего зарождению нового жизненного цикла, вверг российских обывателей – подавляющую их часть – в растерянность, граничащую с паникой. Не считая, конечно, революционеров с лихорадочно горящими глазами, которым разрушать до основанья велели инстинкты и остававшиеся в тени кукловоды. Обыватель искренне не понимал, зачем было прогонять царя, и что делать со свободой от проклятого царизма, о которой кричали студенты на митингах.

Вековое течение жизни словно споткнулось, и казавшийся еще вчера незыблемым порядок вещей был объявлен реакционным.

«Мы теперь граждане!» - ликовали на трибунах ораторы, словно вчера еще Россию населяло не общество граждан Российской Империи, а стадо, каковое свергнувшие самодержавие передовые люди направили в единственно верном, только им ведомом направлении.

До 1917 года, до того момента, как в России была ликвидирована монархия, и поставлен социалистический эксперимент, страна не «отставала и беднела», как утверждала советская пропаганда, а активно развивалась. Причем, гигантскими темпами.

По объему ВВП в начале XX века Россия занимала 5-е место в мире. Темпы роста экономики в период промышленной революции (1890–1913 гг.) составляли за год в среднем 3,7%, что было в два раза выше, чем во Франции и Германии. А если еще учесть значительный рост населения в стране, то становится понятным, почему темпы развития России в то время шокировали заплывший жиром Запад.

И даже сельское хозяйство, всегда у нас экстенсивное, после отмены крепостничества демонстрировало рост: в период с 1861 по 1913 год сбор зерновых вырос с 32 до 58 миллионов тонн. И в той же Тверской губернии, не столь уж передовой по тем временам, колосящиеся нивы и вереницы подвод, тянущиеся к мельницам, были до революционного шабаша привычными элементами пейзажа.

…Помазанник Божий в марте 1917-го стал гражданином Романовым. В уездном Бежецке, как и по всем российским городам, городкам и весям, эта новость у многих вызвала не энтузиазм, но настороженность: что-то теперь будет? У многих, но не у всех. Особенно если речь о пацанах из реального училища.

«Волна революции докатилась и до нашего города Бежецка, но прошла здесь без единого выстрела. Помню, во время занятий пришел классный наставник и сказал нам о свержении царя в Петербурге, затем предложил отпороть светлые пуговицы или обшить их материей, присоединиться к общегородской манифестации, которая собирается на главной площади у полицейского управления. Необычайное происшествие нас очень заинтересовало…».

По глубоко укоренившейся в нашем Отечестве традиции, если чины не могут что-то пресечь, то они это возглавляют. Вот и во главе шествия в Бежецке оказался исправник, оперативно отпоровший пуговицы с двуглавым орлом и повязавший на рукав повязку актуального красного цвета. Еще вчера он бы самолично свел в участок и засадил за решетку любого, кто непочтительно отзовется об августейшей особе. А сегодня исправник исправно голосил вместе со всеми «Марсельезу», выкидывая вверх кулак и славя освобождение от постылого царизма.

В толпе прокатилось: «Граждане, айда громить полицию!»

Алешка Иванов со товарищи охотно поддались всеобщему настрою «чего-нибудь разгромить» и стали швырять камни в окна полицейского управления. А потом залезли внутрь и выбросили на улицу, под радостные вопли толпы, несколько пистолетов и винтовок. Слава богу, хотя бы хватило ума не воспользоваться оружием.

Спроси их тогда, зачем они это делали, вряд ли бы ответили вразумительно. Ну, если только что-нибудь вроде того, что революция – это же весело, это же круто, как сказали бы их сверстники столетие спустя...

Что такое свобода, равенство и братство в пустых головах, они увидели довольно быстро. Лозунги революции обернулись в реальном училище разгулом нарушений дисциплины. Ходить на занятия свободным людям вроде бы и не обязательно. Экзамены – тоже побоку. Тем более, что куда-то запропастились и директор училища, и инспектор.

Но все это оказалось разминкой перед октябрем 1917-го.

«Мартовские игрушки в революцию сменились серьезным историческим событием. Это почувствовали даже мы, тринадцатилетние подростки… Гражданская война и усилившийся голод мешали нормальному ходу занятий».

Алексей зачастил в Чижово, чтобы там подкрепиться. Благо, в селе организовали сыроваренную артель, и мальчишкам, крутившим ручку сепаратора при сбивании молока (привод у аппарата был только «человеческий»), отдавали обрат – не очень вкусно, но сытно.

Впервые с обратной стороной революционной романтики он столкнулся, когда забрали отца и брата – Комитет бедноты, организованный в Чижово, первым делом начал проверять мужиков на предмет кулачества и прочих контрреволюционных пережитков. К счастью, оных у Ивановых не обнаружилось, и их через три дня отпустили.

Немало страха натерпелся Алешка, когда они с отцом ездили в Весьегонский уезд, чтобы выменять кожу и дуги на хлеб – впереди была долгая зима. Когда возвращались оттуда с драгоценной поклажей, ехали только ночами – ввиду засилья спекуляции революционные власти выставили повсюду заградотряды, которые отбирали все, что находили у проезжающих. Если бы не довезли отец с сыном хлеб до дома, быть беде – зиму могли и не пережить.

Учеба шла ни шатко, ни валко. В 1919 году реальное училище переформатировали в школу 2-й ступени, соединив с женской гимназией. Программ новых не было, педагоги экспериментировали по ходу учебного года, кто во что горазд. Да что там программ – не было бумаги, и ребята писали на клочках, на оберточной бумаге – кто что найдет.

Зимой 1920 года Алексей сильно заболел: на фоне общего истощения организма возникла нервная лихорадка, а за ней – экзема на руках и ногах, которая мучила паренька два долгих года. Лекарств никаких не было, и приходилось рассчитывать только на молодой организм. Тут уж не до учебы и не до музыки.

«Пение мое также прекратилось – голос был в стадии мутации, и рассчитывать на его возвращение не было никаких оснований».

Революция и Гражданская война четко поделили людей в России на тех, кто может для удовлетворения своих потребностей переступить через мораль и нравственность, и тех, кто станет терпеть лишения, но за грань добра не ступит. Разруха, нехватка самого примитивного, но необходимого для существования человека – одежды и еды, рождали чудовищ – тех, кто мог прийти с револьвером в дворянский дом и отнять все, что потребно – вырвать сережки из ушей, снять пальто, выгрести запасы продуктов. Однако большинство терпеливо сносило холод и голод, но оставалось людьми, преданными своему делу.

Особенно трудно приходилось тем, кто зарабатывал на жизнь различного рода буржуазно-чистоплюйскими занятиями, не связанными с хлебом насущным – педагогам и медикам, поэтам и писателям, художникам и артистам. Интеллигенция, не приспособленная к жизни «контра недобитая», вынуждена была перестраиваться на ходу на прозаический бытовой лад, чтобы просто не умереть с голоду. Фрейлины, философы и актеры императорских театров учились выменивать драгоценности на дрова, сапоги - на хлеб, шубу - на тушенку.

Но если бы не это натурально-обменное хозяйство и не оголодавшая столичная богема, Алексей Иванов в захолустном Бежецке, возможно, так никогда бы и не соприкоснулся с оперой, ставшей делом его жизни. Как в армии нужно быть поближе от начальства и поближе к кухне, так и в голодные годы начала прошлого века городской люд разных сословий и занятий, в том числе и творческих, потянулся поближе к сельскому хозяйству, в деревню.

…Зима нехотя отступала. Снег вдоль дорог набух водой и почернел. Алешка с рюкзаком за спиной, где болтались одинокая книжка и кусок хлеба с салом, завернутый в тряпицу, брел в сторону школы. Проходя мимо Христорождественской церкви, он приостановился возле двери и вдохнул запах ладана и воска, далеко распространяющийся в холодном воздухе. Двухэтажное здание с небольшой трапезной и многоярусной колокольней и на храм-то не очень походило, в отличие от, например, Спасо-Преображенской церкви. А всего в маленьком Бежецке до революций было около двух десятков храмов. И проживало здесь множество - в расчете на количество населения – знаменитостей, оставивших заметный след в истории России. Во главе их списка - святой Нектарий Бежецкий, основатель Введенского монастыря. С этим городком связаны имена графа А. Аракчеева, поэта К. Батюшкова, друга А. Пушкина – П. Плетнева. А еще Бежецк - это писатель В. Шишков, поэт Ф. Глинка и поэтесса А. Ахматова, художники П. Чистяков и А. Самохвалов, идеолог евразийства Л. Гумилев и прочие не столь известные, но не менее заслуженные люди.

Алешке крамольно подумалось: на уроки можно было пойти, а можно и не ходить… Но заняться зимой решительно нечем, а там хоть друзья-товарищи, поболтать есть о чем.

Возле кинотеатра «Красная звезда», где давали концерты и спектакли заезжие артисты, стояли розвальни, запряженные лошадкой-доходягой. Два мужика под присмотром столь же худенькой (если б не дама, можно сказать – тощей) незнакомки таскали в дом саквояжи и стойки с костюмами и платьями. Дама, сразу видать, столичная штучка – в черном пальто из гладкого драпа и фетровой шляпе, сдвинутой на мужской манер на затылок. В руке, обтянутой фильдеперсовой перчаткой, дымилась папироска, которую незнакомка всовывала куда-то в самый уголок тонкого бескровного рта и затягивалась так, что, казалось, одна щека прилипала к другой. И лицо у нее болезненно-бледное – такие лица только в столицах бывают.

- Егор, ну что ты волочишь платья по снегу, он тут весь в лошадиной моче, тьфу! – раздраженная дама, неожиданным для ее комплекции низким голосом, сделала выволочку мужику, таскавшему реквизит, и отвернулась, чтобы не видеть безобразия. На козырьке над входом дружно загалдели вороны. Мужик демонстративно высоко поднял круглую вешалку с платьями, но увидев, что оценить его старание некому, снова опустил поклажу и потащил к дверям так, что низ сценических костюмов подметал покрытый подсолнечной шелухой, раскатанный ногами до блеска, мартовский снег.

- А вы спектакль давать будете? – поинтересовался Алексей. Дама поглядела на него сверху вниз и пробасила:

- Арии из опер исполняться будут, мальчик: «Русалка», «Фауст», «Севильский цирюльник». Приходи с родителями. И друзей приглашай.

- А билеты почем?

- Ну не за деньги, естественно, милый, к чему они сейчас - деньги. Наша передвижная труппа поет за натуру: можно зерном расплатиться за вход, хлебом, а лучше картошкой.

- А «Русалка» - это сказка, что ли?

- Нет, не сказка. Это про любовь, мальчик…

Следующим вечером Алешка, знавший все потайные ходы и выходы из здания, уже прятался в каморке с фанерными декорациями за сценой, вслушиваясь в арию мельника. «Ох, то-то все вы, девки молодые, посмотришь, мало толку в вас», - внушительно, с акцентом на «девках», выводил красивый бас. И – время остановилось… В храме – да, поют красиво, с душою, но без музыкального сопровождения. А в этой пропитанной пылью каморке за сценой захолустного театра мальчишка испытал совершенно новые эмоции, полностью погрузившись в неслыханное доселе сочетание чистого, выразительного вокала и каскада музыкальных аккордов. Внутри у него родилось большое и ясное чувство, граничащее со счастьем от соприкосновения с прекрасным…

В Бежецке некоторые из гастролеров, выйдя замуж или поженившись, оседали, и вскоре там образовалась местная труппа «широкого профиля»: в ней были и певцы, и танцоры, и театральные актеры. А однажды летом гастролирующая труппа во главе с эстрадным куплетистом, носившим псевдоним Саша М., каким-то загадочным образом оказалась в Чижово.

Концерт давали в помещении бывшего трактира Большакова, превращенного новой властью в Народный Дом – учреждение, призванное отвадить местных крестьян от самогона и приобщить к высокому. Трактир у кулака Большакова реквизировали и своими силами переоборудовали в очаг сельской культуры. Например, из разгромленной помещичьей усадьбы приволокли огромные зеркала «как в парикмахерской» - их установили в гримерной. (К слову сказать, спустя несколько лет, во времена НЭПа, «кровопийца» и враг трудового народа Большаков истребовал трактир обратно в свое владение, и Нардом закрылся).

Так вот, возле Народного дома как-то рано поутру вывесили написанное от руки аршинными буквами объявление:

«Только два концерта столичных артистов.

Спешите взять билеты.

Принимается зерно, мука, картофель».

Алешка Иванов, уже начавший засматриваться на девчонок, пригласил на концерт юную хорошенькую гимназистку, отдав за вход несколько фунтов овса. Но насладиться мастерством заезжих артистов не удалось: в зрительном зале оказался Петр Михайлович. Встреча в компании девицы с отцом в планы не входила (овес-то на входной билет был взят из дома без спросу), и парочка в перерыве потихоньку ретировалась. Впрочем, отец их все равно заметил, но деликатно не подал виду. Остаток вечера они романтически провели под луной «в приятном невинном воздыхании» возле амбаров.

Но романтика – романтикой, а сельское бытие определяло сознание. И никуда было не деться от помощи взрослым по хозяйству.

После Петрова дня на покос мужики и примкнувшие к ним сыновья, если рост и силенки позволяют косу держать, отправляются затемно, еще до рассвета. Бабы с граблями придут позже, а косцам нужно успеть поработать, пока обильная роса седым инеем лежит на лугах.

Дроги оставлены возле лесочка в тени, и мужики, выстроившись ступенькой друг за другом, взмахнули косами. Первые метры – самые быстрые, нужно согреться… Древний ритуал, сколько поколений русских мужиков поливало эти луга своим потом – не сосчитать. А благодатная земля, не жалея, родит и родит густую сочную траву, валяющуюся ровными рядами под ноги косцов.

По литовкам стекает густой зеленый сок, остро пахнет спелыми травами, луговой влагой, и только мерный звон кос да тяжкое дыхание работников тревожат ватную тишину утреннего тумана.

- Держи ровнее, не заваливай косу, пяточка – на два пальца от земли. И не мельчи, коса широкий замах любит, - инструктирует Алексея отец, отирая пучком травы блестящее отполированным металлом лезвие.

Солнце разогнало туман и сразу начало пригревать, роса отступает, и все труднее дается косцам каждый взмах. Рубахи на спине давно почернели от пота. Темп замедлился, сказывается усталость – все ж таки, считай, шесть часов без перекуров работа идет.

Ну, вот уже и полдень скоро, конец работе, пора по домам. Бабы сено поворошат, а потом останется завершающая процедура - стога метать. Алешка научился это делать мастерски, и многие его звали помочь со стогами – отец был горд за малого, хотя виду не подавал. По первопутку стога перевезут в деревню, и будет скотина до весны с едой.

Дроги сбегают по длинному пологому спуску в низину, где раскинулось Чижово. Алешка жмурится от солнца и улыбается – молодой организм только радуется приятной тяжести в мышцах. Парнишка от крестьянской работы окреп, руки – уже не юношеские, но мужские, и в плечах раздался – отцовский пиджак впору стал.

Отец нащупывает сзади в мешке бутылку с молоком, пьет на ходу, проливая на грудь, и передает сыну.

- Ну что, Лексей Петрович, школа у тебя позади. Я пока тебя не тревожу, отдохни малость от учения, да и мне поможешь заодно немного. Но что делать станешь – уже пора решать.

- Бать, не знаю даже. Хотел в архитекторы, но чую, не моё это…

- Да когда ты еще свое-то найдешь. Жизнь не остановишь, чтобы поискать, а потом дальше жить начать. Вон тетка твоя Мария Матвеевна на днях из Твери приедет, может, что присоветует…

Мария Матвеевна Полозова, когда-то игравшая в сельских любительских спектаклях комических старух, перебралась в Тверь и в тамошнем педагогическом институте заведовала профессорским общежитием, а значит, в понимании чижовских родственников, была близка к наукам. Она предложила Алексею ехать в Тверь и поступать в пединститут. Про учительскую карьеру паренек не думал, но за предложение с радостью ухватился: большой город - большие возможности, новые друзья. Ну и подружки, конечно… Кроме Бежецка, он еще нигде не был и с нетерпением ждал тверских впечатлений.

В дорогу Алексея собирали чуть ли не всей деревней: все же мало кто в из молодежи в город уезжал, в основном, все привычно впрягались в сельскую работу, вслед за отцами и дедами-прадедами надевая крестьянский или ремесленный хомут.

Домашние видели в нем педагога, продолжателя династии: почти вся родня учительствовала в младших классах – отец, старшие сестры и брат, тетки, дяди, двоюродные родственники. Близкие хотели, чтобы Алешка вырос до преподавателя среднего учебного заведения, а то и вуза – это было почетно, весомо и весьма хлебно.

Но сам Алешка, почтительно внимая взрослым, тем не менее, внутренне осознавал: возможны варианты. В Реальном училище мечтал о профессии архитектора, рисовал хорошо – зря, что ли, старался, руку набивал? Да и по театральному пути советовали пойти: те, кто видел его на сцене в любительских спектаклях, однозначно говорили о наличии драматического таланта. И по части пения не совсем лапоть – хотя о карьере вокалиста он думал в самую последнюю очередь…

«Кругом я слышал крупные голоса с большим диапазоном, как среди профессионалов, так и среди любителей пения. А что мне может дать мой голосок среди таких певцов – затеряюсь, как песчинка на пляже…».

Короче, векторы в голове были абсолютно разнонаправлены, хотелось попробовать всё, но он по-взрослому решил, что, не теряя времени, станет настойчиво учиться, копить знания, повышать уровень общей культуры, а куда все это приложить – будет видно потом.

Мать, стоя на крыльца, благословила его особо чтимой в семье старинной иконой Казанской Божией матери. Потемневший лик Пресвятой Богородицы Новгородского письма, лаконичный и строгий, проводил Алешку во взрослую жизнь. Детство, увы, кончилось…

И вот губернский город Тверь. Сойдя с поезда в обнимку с фанерным чемоданом с болтающимся на нем висячим замком, Алешка понял, что попал в другой, неизведанный мир со своими законами правилами, в корне отличных от деревенских. Так волчонок, которого они с отцом, пожалев, как-то подобрали в лесу, во дворе первым делом забился в лопухи в углу огорода, но довольно быстро освоился и полез драться с петухом.

«Придя на трамвайную остановку, я спросил:

- Где тут продаются билеты на трамвайный поезд?

На меня посмотрели с удовольствием и объяснили, что билеты продаются в вагоне… Долго мне еще пришлось привыкать к этим городским правилам. Но трамвай уже подвез меня к цели путешествия, и я вышел около института».


АЛЬМА-МАТЕР


Алексей выбрал физмат.

Первый год в вузе он провел вольнослушателем – так назывались тогда те, кто посещал подготовительные отделения. Вообще-то, после них зачисляют на первый курс, но юный абитуриент из села Чижово столь рьяно занялся общественными делами, не забывая прилежно учиться, что был по истечении годичного вольного слушательства зачислен сразу на второй курс.

Алексей, вспомнив навыки рисования, оформлял аудитории, писал плакаты, рисовал транспаранты ко всем многочисленным демонстрациям и сам же был на них запевалой – к тому времени у парня уже начинал прорезаться голос. Он пел еще не совсем оформившимся, но уже отчетливым баритоном, хотя сам называл его «баском».

Одним из первых ценителей ивановского исполнительства стал профессор химии, заведующий учебной частью института П. И. Лерх, одновременно - неплохой музыкант. Он предложил ему попробовать силы в институтском хоре.

Оценил творческий потенциал, заложенный в пареньке, и руководитель хора Н. П. Ишиев:

«- Смотрите, не бросайте пения! Это впоследствии может для вас сыграть огромную роль в жизни. Через годик, другой надо обязательно заняться серьезно постановкой голоса. У вас есть все для этого – голос, слух, музыкальность...».

В исполнении Петра Ивановича Лерха Алексей впервые услышал камерную фортепианную музыку, Глинку, Чайковского, Бетховена, Моцарта. И Лерх же уговорил Алексея впервые выступить со сцены в качестве солиста на институтском концерте. В дебютном выступлении студент впервые пел серьезные вещи - «Песню варяжского гостя» из оперы Римского-Корсакова «Садко», «На старом кургане» Калинникова и «Серенаду Дон-Жуана» Чайковского.

Россия в середине 20-х годов прошлого века еще, по сути дела, не опомнилась от военного коммунизма, несмотря на НЭП. Великая Депрессия в странах Запада наступила вследствие перепроизводства товаров и дефицита платежеспособного спроса на товары и услуги. В России же товаров производилось крайне мало. Значительно сократился объем промышленного производства, а вследствие этого - и производства сельскохозяйственного. 

В рамках НЭПа продразверстку заменили более легким продналогом. Предполагалось, что крестьяне воспрянут, начнут производить много продукции, а государство централизованно обменяет эти излишки на промышленные товары, востребованные на селе: ткань, керосин, гвозди и прочее. Но это было только в теории. У государства просто не нашлось достаточного количества промышленных товаров на обмен. И чижовский крестьянин предпочитал раздать урожай односельчанам, но не отдавать за бесценок городским.

Н. Бухарин призвал крестьян: «Обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство!». Крестьяне послушались, но были впоследствии раскулачены: как нельзя быть немного беременным, так и невозможно было развиваться рынку при военно-коммунистическом хозяйственном укладе.

Общество отреагировало деградацией: интеллектуальный потенциал стремился к уровню «ниже плинтуса». Изрядная часть интеллигенции была или уничтожена, или покинула страну на философских, научных, медицинских, литературных, музыкальных и прочих пароходах.

Но нельзя сказать, что культурная среда тех лет была полностью убита идеологией победившего класса. Декларировалась даже забота о культурном наследии, которое должно теперь служить трудовому народу. И нетленная фраза матроса из кинофильма: "Кто бабе руки обломал? У кого ее руки найдем, ноги обломаем» - надолго определила взаимоотношения новой власти и творческой части общества. Власть сказала: пусть живет бывшая буржуазная литература, и музыка тоже пусть остается, но – чтобы служили пролетариату, а шаг вправо или влево – попытка к бегству со всеми вытекающими.

Как бы то ни было, но литераторы продолжали писать книги, а музыканты – музыку, и артисты гастролировали по городам и весям.

«В середине 20-х годов Тверь навещали лучшие артистические силы Москвы и Ленинграда. Такие выдающиеся певцы, как С. Мигай, Д. Головин, В. Касторский, Д. Смирнов, Н. Обухова, Е. Катульская и многие другие, были здесь частыми гостями».

Но наибольшее впечатление на молодого Алексея Иванов произвел Григорий Степанович Пирогов, который после эмиграции Федора Шаляпина безоговорочно признавался в России басом №1.

Комендантом здания, в котором располагался концертный зал в Твери, был хорошим знакомым Алексея. Саша Попов и добывал для студента, у которого, понятное дело, лишних денег никогда не было, контрамарки на балкон. Хотя и там, практически под потолком, были хорошо слышны все нюансы знаменитого пироговского аса. Этот уникальный голос без всяких усилителей (да их и не было тогда) плотно заполнял театральное помещение любого объема, не говоря уже о достаточно скромном по размерам тверском зале.

Саша Попов, кстати, и устроил первое для Алексея Иванова знакомство с настоящим, «живым» певцом. Он перед очередным концертом буквально затолкал робеющего студента за кулисы и там представил Пирогову. Маэстро утомленно взглянул на Алексея и довольно формально поинтересовался: кто тот, чем занимается. Но юноша столь пылко и искренне признался в желании хотя бы несколько секунд побыть рядом с большим мастером, что Григорий Степанович сразу растаял, рассмеялся и предложил зайти за кулисы после концерта, когда никто не будет мешать беседе артиста и поклонника.

И вот тогда-то, после концерта Пирогова, Алексей впервые увидел и понял, что труд артиста, певца – это не только и не столько восхищение публики, слава и всенародное признание, сколько тяжкий труд, зачастую на грани физических возможностей человека. Григорий Степанович после выступления уже не был тем стремительным в движениях и немного франтоватым господином с гордой осанкой. Алексей обнаружил за кулисами буквально растекшегося по креслу человека, донельзя измотанного, как после разгрузки вагонов, с обмотанной полотенцем шеей – словно за два часа из него выпили всю энергию. Он, тяжко отдуваясь, прихлебывал кофе из термоса.

«- Вот она, наша жизнь! – без всяких предисловий воскликнул он, видимо, прочтя на моем лице удивление и поняв его причину. – А публика думает, все это артисту с неба падает – успех, деньги...».

Подождав, пока Пирогов оденется, Алешка с Сашкой проводили его до саней, куда он, в шубе и бобровой шапке, свалился тюфяком.

Но Алексею по молодости лет эта оборотная сторона успеха не показалась значимой. Он в своих мечтах уже видел полный зал, восторг и овации публики, афиши со своим именем на тумбах. И никакие контраргументы действие на юношу не возымели бы. А когда он познакомился и начал заниматься с Марией Ланской - скупой на похвалы, но сразу обозначившей перспективы Алексея с его голосом - смертельная усталость певца в кресле за кулисами, «отмокающего» при помощи кофе, почти стерлась в его памяти...

«После одного сольного выступления в пединституте на студенческом концерте за кулисы буквально врывается уже немолодая женщина и весьма экзальтированно начинает меня атаковать:

- Какого черта вы, молодой человек, тут делаете, вам консерватория нужна, а не институт! Меня зовут Мария Эдуардовна, а фамилия моя – Ланская, бывшая оперная певица».

Ланская была выпускницей Сорбонны, учившейся пению в Италии. Однако первые уроки, которые артистка ему дала, отношения к вокалу не имели: сначала она взялась учить студента из деревни манерам и правильному произношению. А затем «загрузила», как и многих других своих учеников, помощью по хозяйству – и дрова таскать Алексею приходилось, и печь топить, и коз во двор загонять. Будучи незамужней, Ланская взяла на воспитание ребенка, и молоко нужно было, чтобы его кормить.

Но все перекрывалось опытом, которым артистка делилась. Она была настоящим художником-интерпретатором и помогала разбираться в музыкальных произведениях.

Методикой преподавания она не владела никакой, но вот своим голосом – виртуозно. И Алексей буквально в рот ей смотрел, пытаясь понять физический механизм, рождающий чарующие звуки при прохождении воздуха через голосовые связки.

Однако певица призывала не зацикливаться на вокальной механике. В сердцах как-то крикнула ученикам: «Надоели вы мне! Пойте, как хотите, лишь бы красиво». И в этом была вся Ланская. Она призывала их понять главное: пение – это всегда радость, и если ты получаешь удовольствие от этого занятия, то и слушатели испытают положительные эмоции. Эта немудреная философия вокального искусства, вложенная в голову студента Иванова, было главным из того, что он получил от эксцентричной талантливой актрисы. И это стало базисом, над которым с годами и возникла творческая надстройка, слагаемая из техники пения, подбора репертуара и т. д.

«Значение этого человека в моей жизни огромно!.. Она безоговорочно поверила в меня, поставила передо мной новую цель в жизни – стать певцом, вдохнула уверенность в колеблющуюся душу юнца, стоявшего на распутье».

В 1924 году в зале здания Тверского городского совета (впоследствии в нем располагался Дом офицеров) состоялся отчетный концерт студии Ланской. Больше всего из того вечера студенту запомнилось ощущение, овладевшее им, когда он увидел на афише – впервые! – слова, отпечатанные типографским шрифтом: «Алексей Иванов».


***


Мария Матвеевна была женщиной доброй, гостеприимной и искренне вкладывала душу в опеку Алексея – обстирывала, жарила по утрам яичницу и расспрашивала вечером, как прошел день. Наверное, материнские инстинкты - видела в парне ребенка. Впрочем, в 18 лет человек таковым и является, по сути. Он тяготился тем, что тетка стирает его штаны и рубашки в гремящем на весь этаж оцинкованном корыте, кормит вечно голодного студента и глядит на него, когда он в сатиновых трусах перед овальным зеркалом возле умывальника неумело бреет темный пушок на щеках.

Как это порой случается с молодыми людьми, чтобы не быть иждивенцем у доброй тетушки, он решает жениться – словно сама по себе женитьба делает его взрослее и самостоятельнее.

Не мальчик, но муж должен зарабатывать, кормить семью – этой фундаментальной аксиомой и жизненным мужским правилом Алексей Иванов руководствовался всегда, во все годы своей жизни. Хотя по молодости, конечно, пришлось нелегко.

Окончив Тверской пединститут, Алексей устроился учителем в школу ФЗУ при вагонном заводе. По губернским меркам, это был гигант индустрии. Открытый в Твери в 1898 году, вагоностроительный завод неразрывно связан с развитием российских железных дорог. В начала ХХ века завод строил до 300 товарных и до 20 пассажирских вагонов в месяц.

Понятно, что достаточно сложное машиностроительное производство всегда, а в первые годы советской власти - особенно, нуждалось в рабочих руках. А чтобы эти руки квалифицированно выполняли свои функции, к ним должна прилагаться хотя бы относительно грамотная голова. Школа ФЗУ решала эту задачу. Физика, математика, механика, которые преподавал Алексей Иванов, были в ФЗУ дисциплинами профильными.

Молодые мужья, вообще-то, к времяпрепровождению вне семьи обычно не склонны, но Алексей молодую жену Галину огорчал тем, чуть ли не каждый вечер сбегал на занятия в студию Ланской. 

Мысли о поступлении в консерваторию у него уже перестали быть чисто абстрактными из разряда «а хорошо бы попробовать…». Тем более, что некоторые ребята из студии поступили в высшее музыкальное учебное заведение. Особенно впечатлил молодого человека пример Наташи Платоновой: девушка из студии Ланской уже окончила первый курс консерватории и однажды, приехав на каникулы, наведалась к наставнице и поразила студийцев правильным, хорошо поставленным меццо-сопрано. Послушав ее, Алексей бесповоротно решил: надо поступать в консерваторию!

«Мария Эдуардовна уже перестала со мной экспериментировать и серьезно занялась подготовкой. Верхний регистр голоса у меня стал налаживаться».

Весной 1927 года в его жизни случилось большое событие: молодой человек впервые выехал за пределы родной губернии. Да и куда – в столицу трех революций, в сам Ленинград! Целью было послушать экзаменуемых абитуриентов в консерватории, а заодно посетить знаменитую Мариинку.

Сколько он слышал в юные годы рассказов о чудесном городе на Неве от мужиков, мотавшихся туда на барки! И хотя изнурительный труд не способствовал приятным впечатлениям, в их рассказах все же прорывалось, сквозь привычные мотивы тягот и лишений отхожего промысла, что-то величественное, поражающее воображение.

И вот Алексей сидит в поезде в своем лучшем пальто и новых ботинках, с трудом веря, что через несколько часов окажется во граде Петровом.

Сказать, что он поразил молодого провинциала, – ничего не сказать. Это был другой мир. Ажурные мосты над простором уже по-летнему синеющей Невы, дышащая историей брусчатка площадей, величие храмов, где-то деликатная, а где-то - помпезная роскошь дворцов. И, конечно, большое искусство, которым дышит этот город.

Несмотря на то, что тогда он нес на себе явный налет недавней революционной безбашенности, победившему классу так и не удалось вытравить из Питера русский аристократизм. И не поучилось заглушить музыку великой культуры, которая пропитала здесь всё до такой степени, что пролетарская власть, пытавшаяся вычеркнуть из истории целые главы и страницы, натыкалась на сопротивление не людей даже, а всей атмосферы города. Эта музыка времен звучала над Питером, как колокольный перезвон в воскресный день над любимыми Алексеем Ивановым тверскими просторами.

…Театральную площадь, названную так еще в конце XVIII столетия, когда был образован Мариинский театр (в советское время – театр оперы и балета им. С. М. Кирова), никто не рискнул переименовывать сообразно новой идеологии. Алексей в тот вечер по площади бродил долго – никак не мог решиться войти в высокие двери Оперного Дворца, как он про себя назвал старинное монументальное здание с башенкой на крыше.

Он заскочил в фойе, когда уже дали первый звонок. Со стен глядели портреты знаменитых артистов балета и оперных певцов. Здесь служил выдающийся бас, основоположник российской исполнительской оперной школы Осип Петров, оттачивали свое мастерство и достигли вершин славы такие великие певцы, как Федор Шаляпин, Иван Ершов, Медея и Николай Фигнер, Софья Преображенская.

Внутреннее убранство театра поразило молодого провинциала великолепием. Богато, как сказали бы в Чижове. Отделка стен под цвет морской волны, лепные украшения и скульптуры, синий бархат и парча кресел в зале. И - огромная трехъярусная люстра над головой. «А вдруг, упадет», - ни к селу, ни к городу подумал Алешка. Но быстро обо всем забыл, когда грянули первые торжественные аккорды «Хованщины»…

В тот вечер давали юбилейный спектакль, в нем были заняты лучшие исполнители: Хованского пел Боссэ, Марфу – Калинина, Шакловитого – Андреев, Голицына – Ершов.

Алексей буквально утонул в этих голосах, и время остановилось. Как выходил из театра, не помнил потом: людской гомон, шарканье ног по мрамору ступеней, гардеробщица, выдавшая ему его скромное пальто, состряпанное тверскими кооператорами не столько для театров, сколько для форса перед уездными барышнями... Очнулся он только на набережной Невы, а в голове все звучала музыка.

Однако окончательный ответ на вопрос - быть или не быть оперным певцом - был им получен не тогда, а после посещения экзаменов в консерватории. Послушав пение экзаменуемых, он вдруг отчетливо понял, что на самом деле не боги горшки обжигают – к зачислению были рекомендованы ребята, которых, как посчитал Алексей Иванов, он изрядно превосходит и по вокальным данным, и по артистизму.

Все сомнения – прочь, в консерваторию - поступать!

Но на всякий пожарный Алексей все же подстраховался: вдруг, он переоценивает себя? И через рекомендательное письмо напросился на прослушивание к самому профессору Г. А. Боссэ. Гуальтьер Антонович, с успехом дебютировавший в партии Мефистофеля в «Фаусте» Ш. Гуно еще в 1909 году и тогда же приглашенный в Мариинку, был для молодого тверичанина кем-то вроде оперного бога во плоти. Но с волнением Алексею удалось справиться, и от Боссэ он летел на крыльях: профессор, мало того, что сообщил о своем благоприятном впечатлении от пения гостя, так еще и согласился принять Иванова в свой класс в консерватории – если тот туда поступит на следующий год.

«Еще один год я кое-как перестрадал в Твери и в конце учебного года взял полный расчет в школе ФЗУ, тем самым отрезав путь к отступлению. Летом 1928 года я снова приехал в Ленинград».


***

Много раз студент Алексей Иванов ходил этим маршрутом: по набережной канала Грибоедова от Сенной, через Львиный мостик, и - на простор Театральной площади. Тут и Маринский/Кировский театр, и кузница кадров - стройная громада здания консерватории, благородного и сдержанного.

Тут же, в укромном переулке неподалеку, он нашел комнату, которую снимал все студенческие годы. Но в то лето, 1928-го, он еще не знал, останется ли тут, став студентом, или же придется после вступительных экзаменов тащиться со своим объемистым фанерным чемоданом на Московский вокзал к поезду на Тверь.

Это была стандартная питерская комнатушка-пенал по типу жилища Раскольникова - темная, узкая, с одним окном, выходившим в столь же стандартный питерский двор-колодец. Все хрестоматийно было здесь: ругань и звон тазов в коридоре, детский плач, веревки с сырым бельем, на которое каждый раз неожиданно натыкаешься лицом, и писк голодных крыс в парадном. Но для молодого человека из глубинки это все равно была практически столица.

Здесь, в окрестностях Театральной площади, повсюду обитали, налаживая новый советский быт, люди, имевшие прямое отношение к музыке. Поэтому Алексей довольно легко для себя познакомился с концертмейстером Мариинского театра пианистом С. В. Растроповичем, который, послушав пение абитуриента, предложил ему свои услуги аккомпаниатора на вступительном экзамене – почувствовал опытный музыкант, что толк из малого будет. Впрочем, к такому же выводу безоговорочно пришла и приемная комиссия.

Ария князя Игоря, романсы Шумана и Римского-Корсакова и вокализ в исполнении простовато одетого, стесняющегося своей провинциальности молодого человека произвели на педагогов такое впечатление, что они единогласно простили последовавшую за тем его «никакую» игру на фортепиано – по выражению Алексея, он с грехом пополам сыграл «сонатинку» из репертуара детской музыкальной школы. Вокальные данные перекрывали все с лихвой – еще, конечно же, не поставленный, но уже явно выдающийся голос имел красивый, выразительный тембр и немалый диапазон.

Алексей Иванов был принят в прославленную Ленинградскую консерваторию. Кстати, в своих воспоминаниях Алексей Петрович, рассказывая о годах учебы, писал слово «Консерватория» только с большой буквы…

Кроме него, из группы в 50 абитуриентов, которых тогда прослушивали, стали студентами всего трое!

 «Итак, вопрос был решен окончательно и бесповоротно. Распутье кончилось, дорога найдена, и теперь предстояло пройти еще длинный путь учения, исканий, радостей, огорчений, разочарований и побед».

Путь начался с выбора педагога. Алексея предупредили: немало талантов пострадало на старте карьеры от того, что голос был испорчен негодными наставниками. Однако Гуальтьер Антонович Боссэ, любезно предложивший студенту Иванову свои услуги, слыл в консерваторской среде, да и вообще в музыкальном Ленинграде, опытнейшим педагогом, взрастившим не один десяток певцов, чьи имена прописались на афишах лучших театров.

Да и к тому же это был «играющий тренер» - Боссэ и сам с успехом пел в Мариинке, обладая мощным басом обширного диапазона, хотя особенно богат был нижний регистр. При этом, вспоминал Иванов, разговаривал Боссэ очень высоким и тихим голосом, напоминавшим лирических теноров.

Его отец, француз, отправил в свое время отпрыска в Мюнхен за техническим образованием. Гуальтьер его получил, но, наслушавшись в Германии выдающихся вокалистов, бесповоротно влюбился в искусство пения, и место заброшенных на антресоли чертежей навсегда заняли ноты. Оперную исполнительскую практику он получил в Италии, в 1906 году попал с итальянской труппой в Петербург, и с той поры судьба Боссэ оказалась навсегда связанной с Россией.

Первое десятилетие ХХ века было временем расцвета таланта Шаляпина. Однеако Боссэ с великим русским артистом не конкурировал, отношения между ними можно было охарактеризовать как полноценное творческое партнерство. К тому же у Боссэ была еще и своя ниша, куда Шаляпину хода не было: первый исполнял весь репертуар Вагнера, чего второй никогда не делал.

Стилистике отношений между студентом Ивановым и его наставником были свойственны демократизм и доверительность, что вообще отличает взаимоотношения между педагогами и учащимися в российских творческих вузах вне зависимости от того, какая эпоха на дворе. Если на Западе между студентом и преподавателем всегда существует определенная дистанция, в России ученик запросто может придти к учителю домой, чтобы и отобедать, и позаниматься.

Боссэ жил на окраине Петербурга, в Лесном, и дачу еще имел - небольшой деревянный особняк на улице Железнодорожной с участком земли при нем. Педагог любил возиться там с цветами, фруктовыми кустарниками и деревьями. В первые же дни занятий Алексей был зван на дачу, где сразу понравился учителю - уже хотя бы тем, что, как сельский человек, был в курсе, что редька не на дереве растет.

Там же, в гостиной, где стоял концертный «Бехштейн», состоялось занятие по вокалу. Аккомпанировал сам хозяин. Отвлечь их от этого смогла только хозяйка дома, сестра Гуальтьера Антоновича, зазвавшая пить чай.

Боссэ отличался неимоверной работоспособностью: приезжал в консерваторию из Лесного ежедневно в 10 утра и не выходил из классов до 6 вечера. Особенно важен был первоначальный период занятий с молодыми певцами – по-хорошему, от наставника требовалось ежедневное наблюдение, контроль за голосом подопечных, пока у тех не выработались прочные навыки самостоятельного пения. Боссэ это понимал и времени на учеников не жалел.

Алексей Иванов говорил, что система Боссэ заключалась в том, что тот был противником однообразия и развивал выигрышные стороны таланта того или иного ученика, присущие только ему способности, не пытаясь подогнать их под свою «единую школу», чем зачастую грешили многие педагоги.

«Вместе с тем, он понимал «единую школу» как единство цели: петь свободно, естественно, красиво, звучно и выразительно».

Алексей Петрович всю жизнь был благодарен учителю за то, что тот развивал в нем вокальную индивидуальность, а не подгонял под шаблон. Это имело крайне важное значение для правильной огранки певческого таланта Иванова. Его педагог вел как драматического баритона, однако берег от бездумного напряжения еще окончательно не оформившегося голоса. По классификации Боссэ, есть певцы лирические, а есть – драматические, во втором случае требуется большая эмоциональная экспрессия, и неосторожность здесь при не окрепшем голосе чревата утратой ряда качественных вокальных характеристик.

Тем не менее, Алексей Иванов предпочтение отдавал драматическим партиям, лирические герои в его исполнении звучали редко.

«В Студии сразу стали меня занимать в таких партиях, как Риголетто, Грязной, Скарпиа, Томский, Эскамильо».

Это всё партии, требующие от певца огромной эмоциональной самоотдачи, потому что драма – это, прежде всего, боль души, психологизм вплоть до надрыва, крайняя степень переживания. Алексею они были ближе - сызмальства не был приучен делать что-то без самоотдачи, в полсилы. Работать – так работать, петь – так петь…

А еще Боссэ учил молодых людей самоорганизации и самодисциплине, внушая им, что такова судьба артиста: ежечасно, ежеминутно быть готовым к выступлению, для чего необходимы самоконтроль и эффективная организация распорядка дня. «На охоту ехать – собак не кормят», - перефразировал француз русскую поговорку и часто повторял ее своим ученикам, чтобы те грамотно организовывали свое время.

Был этот выдающийся педагог и принципиальным противником курения, выпивки, наркотиков: все это катастрофически отражается на вокальных данных, да и вообще разрушает личность, считал он. Надо заметить, студенты это в массе своей понимали, поэтому в консерватории не было обычных для студенческого коллектива вольных нравов, характеризуемых известными строками из песенки: «От сессии до сессии живут студенты весело». Конечно же, молодость есть молодость, и она брала свое, но многодневных пьяных загулов в исполнении легкомысленных лоботрясов, как это бывает в иных общагах, в консерватории почти не отмечалось.


***


Студенческий быт в большом городе в 30-е годы прошлого века большим разнообразием по части как условий для существования, так и развлечений не отличался. Столь резкого социального расслоения, как нынче, в обществе не было, молодые люди, обучавшиеся в вузах, представляли семьи примерно одного уровня достатка. Даже если и имелась у родителей студента возможность регулярно «подогревать» отпрыска карманными деньгами, это не выпячивалось, чтобы не раздражать окружающих. Демонстрировать достаток, подчеркивая более высокий социальный статус, было и не небезопасно по известным политическим причинам.

Впрочем, оба российских столичных города конца 20-х – начала 30-х годов ХХ века являли собой пример куда большего контраста, чем тот же Нью-Йорк. С одной стороны, все еще видимые разруха, безработица, беспризорщина, с другой – плоды НЭПа с вызывающей роскошью.

Экономика военного коммунизма в определенный момент стала тормозом, обрекающим страну на нищету, лекарством от чего должна была стать свобода экономической деятельности и торговли. И это сработало - в рекордные сроки был достигнут довоенный уровень промышленного и сельскохозяйственного производства, стабилизировалась финансовая система. И скачкообразно улучшилось материальное положение части населения.

«Помню, когда объявили НЭП, то буквально в течение суток витрины магазинов заполнились разнообразными товарами, - вспоминал Аркадий Райкин. - Мы ходили от витрины к витрине, любовались этим изобилием, не веря своим глазам, ведь мы уже привыкли довольствоваться одной затирухой. Особенно поразили меня торты, пирожные, глыбы шоколада».

…Студент консерватории Иванов повернул ключ в замке и открыл обтянутую морщинистым дермантином дверь в квартиру. Возле нее на стене лепилась длинная гирлянда звонков с фамилиями жильцов. В лицо ударила какофония запахов - от разогретого в корыте мыльного раствора до прокисшего борща и дешевых папирос. В полумраке длинного коридора громоздились бесчисленные сундуки, тазы, велосипеды и прочий хлам.

Квартиру в этом обиталище двух десятков человек можно было разглядеть, только имея большую фантазию. А других-то и не было почти – уплотнение… Ее величество коммуналка царствовала в Питере.

В 1928 году Совнарком издал постановление, которое регламентировало порядок «самоуплотнения» жильцов домов в больших городах. Владельцы квартир с несколькими комнатами, чтобы не платить за излишки жилплощади (суммы были изрядные), могли поселить у себя родственников и знакомых. Ну а затем муниципальные власти стали «уплотнять» население этих квартир уже в приказном порядке, насильственно подселяя нуждающихся в жилье посторонних граждан. Получались такие своего городские коммуны.

С 1929 года по законодательству квартирохозяев как таковых не стало вовсе, и все квартиры перешли в разряд коммунальных. Приток крестьян в города, что было вызвано индустриализацией и НЭПом, повлек за собой новые уплотнения и уменьшение жизненного пространства. Так, санитарная норма в Ленинграде сократилась с 13,5 квадратных метра на человека в 1926 году до 9 квадратных метров в 1931 году.

Комната Алексея и его молодую жену устраивала: есть место для кровати с пружинным матрасом, шкафа и письменного стола. Больше студенту и не нужно ничего. Он бросил на кровать сумку с книгами и нотами и прошел на кухню. Начистил картошки, достал из висевшей за окном авоськи брусок домашнего сала, отрезал пару ломтей, подумал немного и добавил еще два. Зверский аппетит не оставлял молодой организм ни на минуту.

Возле газовой плиты собачились две тетки, оспаривая очередность пользования конфоркой. Алексей пристроил свою кастрюльку с картошкой в очередь и пошел гладить брюки – вечером намечался поход в Мариинку, а супруга где-то пропадала с подругами.

Он мог считаться франтом и вообще обеспеченным малым – у него были свои брюки, чем не каждый мог похвастать. Материальное положение студентов в то время можно представить, например, по данным, опубликованным «Саратовскими известиями»: среди студентов тамошнего университета не имело, соответственно пола, собственных брюк и юбок 4,7% и 13,9% (то есть, носили их по очереди). Только 2-3% студентов регулярно употребляли в пищу молоко и коровье масло, более 70% обходилось без них.

8,7% студентов университета совсем не обедали, питаясь только всухомятку. Что было не сложно, имелись бы только деньги. НЭП привел к тому, что на каждом углу шумно предлагали свой съедобный товар частники, торговавшие пирогами и пирожками с рыбой, грибами, мясом, капустой, картошкой, повидлом. Они выносили на улицу на небольших нагрудных лотках вареную требуху, ливерную и кровяную самодельную колбасу, печеную, копченую, соленую и вяленую рыбу. А также выпечку - ватрушки, плюшки, пряники, коржики, ржаные и сметанные лепешки, калачи, баранки, сушки, бублики, всевозможные бабки, пирожные и бисквиты. 

Однако деньги водились не у всех студиозусов, и большинство только глотало слюну, глядя на коробейников с едой. В начале 20-х годов студенты вместо стипендий получали натуральные пайки: несколько буханок хлеба, 2-2,5 кг селедки, 500 г подсолнечного масла в месяц. Паек выдавался не всем - в зависимости от материального положения и социального происхождения. С 1922 года были введены государственные стипендии, а в 1924 году установлена единая государственная стипендия в денежном виде, составлявшая первоначально около 20 рублей. К концу 20-х было установлено, что стипендию должны получать 75% студентов, и при этом в большей степени стала учитываться их успеваемость.

Относительно сытыми были такие, как Алексей – имевшие возможность регулярно привозить из деревни картошку, сало, крупы. И сами кормились, и однокурсникам перепадало, регулярно заглядывавшим к «кулакам» на кусок хлеба с сальцем или немудреную картофельную похлебку. Конечно же, зачастую сопровождала студенческую трапезу и бутылочка водки - не монахи, чай. Хотя меру знали. Супруга Алексея этим дружеским вечеринкам не препятствовала. Да и вряд ли решилась бы: все-таки, кормилец – помимо учебы, подрабатывал еще и преподаванием.

…Наведя стрелки тяжеленным чугунным утюгом на выходных (они же – учебные) брюках и наевшись картошки, Алексей выскоблил подбородок со щеками тупой бритвой, за неимением одеколона, протершись остатками шустовской из бутылки с воскресного обеда. Оглядев себя в общем зеркале в коридоре, он вышел на улицу. До начала спектакля был еще час, можно пройтись неспешно.

Центр вечернего Ленинграда был относительно безопасен для одинокого прохожего. Хотя мегаполис на Неве в 20-30-е годы – это не только колыбель революции, но средоточие всех мыслимых пороков.

Спекуляция чем только можно и нельзя, взяточничество, коррупция были тотальными. Появились так называемые «краскупы» - красные купцы, чиновники, связанные с преступным миром и занимающиеся спекуляцией и валютными махинациями. 

Преступность, в том числе организованная, проституция, пьянство, наркомания – все это расцветало буйным цветом, несмотря на террор правоохранителей. На окраинах Питера были места, куда милиция старалась носа не совать лишний раз. Имелись опиумные притоны, а кокаин можно было раздобыть в аптеке, имея знакомого провизора. Во время переписи населения в 1926 году некоторые в анкетах прямо указывали в качестве рода своих занятий: «проститутка», «вор» и тому подобное. Впрочем, Алексей парнем был крепким, косой да веслами тренированный и за себя постоять вполне мог, хоть и в консерватории учился.

Однако на Театральной площади «закурить» темные личности редко просили, здесь по вечерам собиралась ленинградская богема и личности, желающие таковой слыть. Невесть на чем поднявшиеся, с шальными деньгами мужчины в твидовых «гангстерских» костюмах и ботинках из натуральной кожи выгуливали дам в модном стиле «а ля гарсон» - коротко стриженые волосы, ноги напоказ, ярко-красные губы бантиком, алые румяна, тонкие прочерченные дуги-брови, накладные ресницы, темные тени и черная подводка, делающие взгляд томным и глубоким…

В театр они могли и не заходить, более того, могли и не знать, что дают, да и что это вообще за театр, а вот прогуляться возле храма Мельпомены считалось приличным, модным и статусным.

Театралы и театралки были безошибочно узнаваемы. Это дамы без крепдешинового платья, чулок и яркого макияжа, обычно в простой саржевой юбке, в матерчатых туфельках на веревочной подошве и в тонком пальто из домотканого холста; их кавалеры – в холщовом костюме и суконном пальтеце, в парусиновых ботинках, которые чистились зубным порошком (на ковровых дорожках в фойе театра часто оставались его следы). Они быстро пробегали по площади, оживленно обсуждая околотеатральные новости: кто сегодня играет (поет), а кто из артистов заболел или уехал. В зале они обычно сидели на балконах, на галерке, потому что партер переполнен передовиками производства в выходных костюмах (у них культпоход), ну а VIP-ложы, где когда-то сидели царские особы, – это для партийно-хозяйственной номенклатуры, для товарищей из Смольного и к ним приравненных.

Алексей в Мариинке чаще довольствовался галеркой. Ну, во-первых, самые дешевые места. А во-вторых, зрительное восприятие было для него, скорее, интересным, чем важным. Ему нужно было слушать и слышать оперу. И часто он вообще сидел, закрыв глаза, не вытягивая шею и не силясь рассмотреть происходящее на сцене, а впитывая музыку и пение всеми своими чувствами, прикидывая, как бы он сам это спел.

Хотя походы в театр случались не так часто, как ему хотелось бы. Да и вообще времени для досуга нагрузка студентов консерватории оставляла мало. Учебное время, плотно сконцентрированное в бесконечных занятиях и репетициях, летело стремительно.

Кроме, собственно, пения – главного предмета программы, студенты постигали основы актерского мастерства, в чем Алексей Иванов, по его собственному признанию, был до консерватории полным профаном. Преподаватели, в частности, актриса Ленинградского Большого драматического театра Ксения Александровна Аленева, учили студентов умению разбираться в музыкальном материале, чтобы на его основе создавать сценические образы.

Постижение этой науки давалось нелегко.

«Начинаю выразительно петь – забываю про движение или про жест. Контролирую сценическое поведение – плохо пою. Одним словом, хвост вытащишь – нос увязнет…».

Уж совсем почти отчаялся студент, но потом вдруг озарило: надо пение и действие сливать, а не разобщать, не пытаться их по отдельности рассматривать, тогда все получится. Так оно и вышло.

Надо заметить, что учеником Алексей был, что называется, упертым. Авторитеты для него существовали, он их уважал, но одновременно хотел бы от них к себе уважительного отношения. И не стеснялся спорить иногда, что одни преподаватели воспринимали нормально, другие же расценивали как покушение на незыблемость педагогического авторитета. Вот и здесь Иванов не преминул заметить Ксении Александровне: надо бы изначально посильные задачи ставить, так дело быстрее пойдет, и результат получится. А то ведь «если начинающий спортсмен получит сразу задание прыгать с 20-метровой высоты и делать сальто-мортале, то такая попытка закончится переломом хребта». Так, по признанию Алексея, работа над образом Демона в одноименной опере Рубинштейна была почти непосильной, но, в то же время, в вокальном отношении она давалась ему удивительно легко, доставляя начинающему певцу почти физическое удовольствие.

Рубинштейна была практически непосильной,

Как бы то ни было, постепенно действие в исполнении начинающего актера стало получаться на сцене более уверенным, свободным, ярким. Хотя неудовлетворенность артист должен испытывать всегда, в этом Иванов был уверен – это непременное условие творческого развития. И даже десятилетия спустя опытный мастер признавался, говоря о Демоне: «Пожалуй, и по сей день я еще не удовлетворен полностью своими достижениями во вскрытии этого образа, хотя имел уже достаточно лестных отзывов и даже государственное поощрение».

Наверное, это было главным, что Алексей Иванов вынес из общения с преподавателями: не почивать на лаврах, работать над собой, всегда держа в уме, что ту или иную работу можно бы выполнить и лучше, сыграть выразительнее, спеть ярче. И он навсегда запомнил наставление, данное ему режиссером и преподавателем Михаилом Борисовичем Таврогом: «Вы не представляйте свою будущую работу только в розовом свете. Розы ведь имеют и шипы».

О шипах он не забывал никогда, да они и сами о себе ему напоминали с завидной регулярностью…

***

Выступая в отчетных концертах консерватории, Алексей Иванов обратил на себя внимание профессиональных музыкантов и концертных организаторов (сейчас бы сказали - продюсеров). Ему начали поступать предложения об участии в открытых и закрытых сборных концертах, приглашения выступить по радио. Заметим, что из десятков студентов консерватории такие предложения получают немногие – основная масса будущих певцов оставалась не известной широкой публике.

Надо сказать, что многие из тогдашних студентов и не стремились добиться чего-то успехами в учебе. Это было время карьеристов-общественников. Значительная часть учащихся вузов овладение, собственно, специальностью считала делом второстепенным. Они занимались общественной работой, почти все время уделяя не просиживанию в библиотеках и аудиториях, а выполнению разных поручений - ходили на бесчисленные митинги, собрания, заседания, чистки, субботники и тому подобные мероприятия. Какая уж тут учеба, если был шанс оказаться замеченным вышестоящими товарищами. И многие так и не заканчивали обучения, отзывались партийными, советскими, профсоюзными, комсомольскими органами на практическую работу – садились в кресла и начинали карабкаться по карьерной лестнице, так и оставшись недоучками.

Эти студенты считали многие предметы «устаревшими» и ненужными, нередко выражали недоверие педагогам старой школы, стремившимся дать им фундаментальные знания, привить вкус к достижениям мировой культуры. Не избежала этого конфликта «отцов и детей» и консерватория. Однако Алексей Иванов не примкнул ни к «комиссарам с зачетками», ни к аполитичному крылу студенчества, считавшего себя исключительно людьми искусства и расценивавшего новые веяния как идеологическую чушь. Середина в те годы была без преувеличения золотой позицией. Иванов и на комсомольском собрании, если попросят, мог выступить, но чрезмерно активничать не считал нужным, отдавая все свободное время занятиям и пению.

Весной 1930 года Г. А. Боссэ сказал своему ученику:

- Вам пора, Алешенька, пробовать силы на сцене, потому что ваша будущность – в опере. То, что звучит в классе, еще не доказывает ваших возможностей. Надо проверить себя в большом помещении с оркестром, тогда будет все ясно...

Предложение «провериться» в оперной студии консерватории Алексей воспринял с восторгом. Его прослушал Михаил Георгиевич Климов - музыкальный руководитель студии – и поручил для начала спеть партию Ловчего в опере «Русалка».

Месяц ушел на подготовку, и вот день дебюта настал. Он испытывал смесь чувств – радости, страха, творческого экстаза и какой-то особой торжественности. Судьба терпеливо и заботливо вела его к этому дню, когда состоялся певец Алексей Иванов – пока еще робкий, не совсем уверенный, но все же это был настоящий старт в большое будущее, навсегда разделивший жизнь на «до» сцены и «на» сцене.

Встретили его выступление тепло и долго провожали настоящими аплодисментами – уже не как студента, но как солиста, оперного певца.

«Не помню, кто подходил, какие слова говорил, но только среди всех я увидел сияющее лицо М. Г. Климова и на нем вопросительно сосредоточил внимание.

- Ну что же, вот и окрестился, а трусил! – были первые его слова».

А затем, спустя всего две недели, была партия Свата в той же опере. Сложность заключалась в том, что классический сценический образ Свата – это никак не худощавый студент консерватории, а упитанный мужик. Пришлось «утолщать» исполнителя, засовывая тряпки под одежду и наклеивая специальный грим на щеки и шею.

Публика приняла его тепло, и он впервые из-за кулис услышал среди возгласов удобрения: «Иванов!!» Это было незабываемое ощущение: его признали, он доставил удовольствие своим искусством!

И вот, наконец, Климов, которого Алексей считал своим первым настоящим Учителем на оперной сцене, поручил молодому певцу партию, которую тот считал отправной точкой своей карьеры и исполнял впоследствии множество раз и в России, и за рубежом – Скарпиа в «Тоске» Дж. Пуччини.

Премьера в оперной студии Ленинградской консерватории была назначена на 28 октября 1930 года. Времени на подготовку было очень мало, однако Алексей с некоторым удивлением – не ожидал такого от себя! – понял: он схватывает буквально на лету то, что говорит ему Климов, и, более того, строгому авторитетному наставнику очень нравится, что делает ученик.

- Вы должны петь ноты, а музыку! – внушал Климов Алексею. И овация, которую устроила публика в день премьеры, убедительно доказала: ученик понял главное.

Сам профессор Климов относился к музыке как к звуковой живописи, удачно экспериментируя, например, в Ленинградской Государственной академической капелле, где он также работал. Это старейший русский профессиональный хоровой коллектив, исполнявший, помимо монументальных произведений (ораторий, кантат, опер), оркестровые пьесы в переложении для хора – этим и занимался М. Г. Климов, привлекший к работе в капелле студента консерватории Алексея Иванова.

«Оригинальная работа Климова была над русской народной песней «Вниз по матушке - по Волге». Используя основную мелодию этой популярной песни, он снабдил ее интересной разработкой. Получилась большая вокальная сюита. В ней Климов стремился изобразить вокальными средствами бурю на Волге, и как у Айвазовского величие морской стихии дано на полотне, так Климов сумел в звуках дать полную картину этой бури… Так и видишь Стеньку Разина с персидской княжной».

Больше всего Алексей Иванов ценил из своего репертуара в капелле партию Христа в оратории Баха «Страсти по Матфею». Студент с трепетом отнесся к предложению Климова попробовать спеть эту партию – ведь ее исполняли до него в капелле такие великие мастера, как П. З. Андреев, С. И. Мигай и другие гениальные певцы. Однако Алексей в кратчайшие сроки смог подготовиться и спел так, что эта партия закрепилась в капелле за ним.

«Самой высшей похвалой было лаконичное «молодец», произнесенное скупым на комплименты М. Г. Климовым».

Понятно, что в годы оголтелого атеизма такой сюжет на сцене был в некоторой степени риском. Высмеять Библию – еще куда ни шло, это можно, а вот всерьез исполнять произведение из разряда опиума для народа… Однажды в 1934 году во время репетиции «Страстей по Матфею» за кулисы пролезла целая делегация Репертуарного комитета – «цензурно-культурного» советского новообразования. Чиновники, углядевшие в сюжете безыдейность, потребовали от Климова подвергнуть его ревизии: это не петь, а это петь, но не так. В частности, прочему-то цензоров напрягла строка: «Все взявшие меч – от меча и погибнут».

Климов пошел на принцип: либо исполнять по партитуре великого композитора, либо вообще снять концерт с афиши. Он позвонил С. М. Кирову, тот рассмеялся и сказал: пусть его ругает Репертуарный комитет, но концерт должен пройти «по Баху». Инцидент был исчерпан, а вскоре после этого вышедший на экраны фильм «Александр Невский» превратил слова про гибель агрессора от меча в нетленный идеологический образ.

Все эти скандалы и напряженный ритм работы подорвали здоровье М. Г. Климова, и учитель Алексея Иванова, сыгравший огромную роль в его творческой биографии, скончался в 1937 году от повторного инсульта.

Навсегда остался в памяти Алексея и другой гигант оперной сцены, живая легенда для целого поколения советских вокалистов Иван Васильевич Ершов – знаменитый русский «вагнерист». С ним Алексей познакомился в 1929 году. Когда Г. А. Боссэ представил ему студента, эмоциональный Ершов вскричал:

«- Душка, только не ИванОв, а ИвАнов! Да-да, ИвАн, ИвАн!».

Правда, он не сразу нашелся, что ответить дерзкому студенту, когда тот впоследствии задал ему вопрос: а почему тогда «ЕршОв», а не «Ёршов»? Великий певец Ершов к русскому языку относился не менее трепетно, чем к музыке. Ну а уж вокальные занятия с ним – это была каторга: Алексей не раз видел, как после трех часов урока мастера молодые энергичные певцы «превращались в мокрую тряпку».

Иванов был до конца своих дней бесконечно благодарен Ершову за то, что тот тогда согласился подготовить с ним партию Грязного в опере Римского-Корсакова «Царская невеста». Этот образ навсегда останется с Алексеем Ивановым, он споет эту партию десятки, сотни раз и всегда будет помнить мастера, согласившегося опекать студента, дерзнувшего исполнить сложнейшую партию.

«Не впадайте в автомат!» - требовал от начинающих певцов учитель, и это был один из главных уроков, что вынес из общения с Ершовым Алексей: одна лишь техническая старательность, без попыток почувствовать духовную суть героя, без тонкого понимания его личности – это просто механическое «пропевание».

К слову, величайший оперный исполнитель начала ХХ века был чрезвычайно скромен в быту. Как рассказывает исследовательница творчества А. П. Иванова и большой знаток музыкального Питера Надежда Калганова, советское правительство подарило Ершову особняк Анны Вырубовой - фрейлины императрицы Александры Федоровны и преданной поклонницы Григория Распутина. Однако Ершов на это сказал: «Я никогда не был придворным и не знаю, как там размещаться». И отдал особняк под студенческое общежитие, а сам поселился в обычной питерской квартире.


СОЛИСТ


Помимо уникального опыта, Алексею Иванову работа в академической капелле давала и ощутимую материальную поддержку: выступления неплохо оплачивались, что для студента из глубинки, да еще женатого, было большим подспорьем.

Те годы он откровенно называл тяжелыми, учебу в консерватории приходилось совмещать с учительством в школе и преподаванием математики, физики и механики в 3-ем Ленинградском электротехникуме. Денег катастрофически не хватало, потому что возросли насущные повседневные затраты, и картошка из деревни уже не спасала. На свои кровные он и комнату снимал, и был вынужден сценические костюмы в порядке содержать. Да и «в миру» одеваться-обуваться приходилось уже солиднее – не пристало почти уже состоявшемуся оперному певцу в обносках ходить. Все-таки в театральном мире по одежке встречают.

Так прямо с уроков, с пальцами в меле, побежал он однажды в Малый Ленинградский оперный театр (Малегот) – ему позвонили по поручению художественного руководителя С. А. Самосуда с предложением поработать солистом в театре, который называли тогда лабораторией советской оперы. Он спел несколько арий и по лицам слушавших его понял: получилось!

Дебютировал в Малегот Алексей Иванов с арией Грязного в «Царской невесте».

«Публика наградила меня очень хорошими аплодисментами, что было довольно трудно вызвать у чопорных ленинградских зрителей того времени… После аплодисментов и многочисленных выходов за занавес я понял, что дебют прошел удачно. С. А. Самосуд предложил на следующий день придти к директору для оформления на работу в Малом оперном театре. Итак, свершился первый самостоятельный шаг в профессиональном искусстве: я стал солистом АКАДЕМИЧЕСКОГО театра!».

Помимо высокого статуса солиста ленинградского театра, Алексей получил низший оклад, равнявшийся 200 рублям (максимальный был 900). Плюс – он получал 350 рублей как практикант в оперной студии консерватории. Больше полутысячи рублей в месяц (а еще перспектива концертных гонораров) позволили отказаться от «немузыкальных» подработок, и А. Иванов навсегда уже попрощался с мелом, доской и учениками.

Осенью 1932 года Алексей Иванов стал аспирантом исполнительского курса аспирантуры Ленинградской консерватории («Школа высшего художественного мастерства») со стипендией в 200 рублей, продолжив при этом работать солистом в Малеготе и оперной студии.

Путь в искусство, казавшийся ему еще пару лет назад тропинкой, все больше стал походить на дорогу – еще не широкую, гладкую и проторенную, но уже с ясным направлением, видимыми обочинами и посильными подъемами.

«Перед началом спектакля объявляют анонс: сегодня в партии Риголетто вместо заболевшего Мигая выступает артист Алексей Иванов… В зале прошел шепоток недовольства».

Зритель пришел в Малый оперный театр послушать гениального С. И. Мигая, а тут – Иванов какой-то…

Однако «получаю аплодисменты и за монолог, и два раза в сцене с Джильдой. По окончании акта публика подошла ближе к барьеру, чтобы рассмотреть молодого исполнителя, и довольно дружно аплодировала. В третьей картине совершился окончательный перелом впечатления, и публика стала уже без стеснения выкрикивать мою фамилию».

Молодой, да ранний, местами нахальный (по формулировке С. А. Самосуда) исполнитель с неброской фамилией Иванов после нескольких спектаклей «Царская невеста» и «Риголетто» обратил на себя внимание искушенной ленинградской публики. А затем был успех в партии Скарпиа в опере «Тоска», Данкайро, Моралеса и Эскамильо в «Кармен», приказчика и купца Бориса Тимофеевича в «Леди Макбет Мценского уезда» Д. Шостаковича, Болотникова и помещика в «Камаринском мужике» Желобинского…

Об Алексее Иванове заговорили, его стали узнавать на улице – в отсутствие телевидения, музыканты, артисты балета, оперные певцы в культурной столице вполне заменяли экранных «звезд», их знали в лицо, просили автографы.

И вдруг всё это – дебютный успех, старт карьеры, первые поклонники - рухнуло, показавшись второстепенным, ничтожным, мелким… В апреле 1933 года умерла дочь Алексея и Галины. Девочку отправили к родителям Галины на Северную Двину, в село, находившееся в 50 км от Котласа. Там ребенок заболел дифтеритом, и местные врачи оказались бессильны.

Страшное горе выбило отца и мать из колеи надолго. Жизнь, казалось, утрачивала смысл. Чтобы хоть как-то забыться, Алексей и Галина, которая уже окончила консерваторию, согласились поехать на Дальний Восток в составе концертной бригады для шефских выступлений перед красноармейцами. 12 певцов, чтецов и артистов балета десять суток тряслись на поезде до Хабаровска. Единственное, что порадовало в этом пути – красоты Байкала.

Они дали свыше 40 концертов в Хабаровске, Благовещенске, Владивостоке, на острове Русский, купались в Амурском заливе, поднимались в воздух с военными летчиками. Два месяца того путешествия оставили в душе Алексея неизгладимые впечатления и немного успокоили боль утраты.

Понемногу после потрясения горем он возвращался к жизни, что для него было синонимом возвращения в искусство. Впервые его имя прозвучало в ленинградской прессе. В 1934 году после премьеры оперы Доницетти «Любовный напиток» в оперной студии консерватории благоприятная рецензия появилась в журнале «Рабочий и театр». Алексей купил несколько журналов и вместо чтения на ночь просматривал «свою» рецензию: «Исполнители главных ролей (Адина – Холмина, Неморино – Белоусов, Дулькамара – А. Иванов) обладают привлекательным голосовым материалом, свежим, чистым и хорошо разработанным. В частности, Холмина, живо держащаяся на сцене, представляет собою певицу с несомненным артистическим будущим. Еще большее основание имеется утверждать это в отношении сценически чрезвычайно одаренного А. Иванова, поражавшего зрелою артистическою уверенностью в подаче сценического образа авантюриста Дулькамары».

Эффект от успехов на сцене был сдобрен еще тем обстоятельством, что руководство Малегот удвоило Алексею Иванову зарплату (порекомендовав, правда, прекратить совместительство в оперной студии консерватории – «двум богам служить нельзя»).

Несмотря на это обстоятельство, сезон 1934-1935 года стал для А. Иванова, по его признанию, хоть и напряженным в репертуарном плане (пел множество мелких партий), но очень трудным в материальном отношении, что усугубилось еще и жилищными проблемами. Ютиться в съемном углу уже не студенту, но артисту известного театра было все труднее. И тут случились в Ленинграде гастроли московского Оперного театра им. К. С. Станиславского, спектакли которого произвели на начинающего певца Иванова ошеломляющее впечатление. Это была совсем другая опера – классическая, но вместе с тем абсолютно новая.

Этот театр (ныне – Московский музыкальный академический театр им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко) родился спустя год после революции 1917 года как театр новой эстетики, сценического и музыкального эксперимента – ищущий, молодой, дерзкий.

После тяжелого сердечного приступа, произошедшего в юбилейный вечер МХАТ в 1928 году, Константин Сергеевич сам на сцену не выходил – врачи запретили, сосредоточившись на доработке своей системы, режиссуре и поиске новых талантов. Он согласился прослушать молодого ленинградского певца, вознамерившегося, по его выражению, «перекочевать в Москву».

«Работа под руководством такого маститого учителя, каким является Станиславский, для меня была очень заманчивой перспективой. Зная, что в его театре для меня найдется немало репертуара, я и решил попробовать свои силы».

Так начинался московский период биографии Алексея Иванова.


***

Он спел перед Станиславским и актерами его театра арии Грязного из «Царской невесты» и Риголетто и по лицам слушателей Иванов понял, что произвел хорошее впечатление. Но важно было, что скажет сам реформатор театра.

«Со всей простотой, присущей великим людям, и тактичностью человека высокой культуры Константин Сергеевич скоро так расположил меня к себе, что я почувствовал свободно и уже отвечал с удовольствием на все его вопросы… Перешли ближе к делу:

- Итак, я с удовольствием беру вас к себе в театр. Вы, вероятно, уже догадываетесь, что нам нужен срочно Риголетто, и в вас я уже усматриваю подходящего исполнителя».

…Знакомые лестницы с алой ковровой дорожкой, прижатой старинными бронзовыми держателями с шишечками на концах, ставший уже родным воздух театра, который отныне навсегда останется в его судьбе первым местом работы как певца, фотографические лики артистов на станах. К кабинету художественного руководителя Малого Ленинградского оперного театра С. А. Самосуда Алексей подходил с тяжелым сердцем – разговор обещал быть непростым. Всегда нелегко говорить человеку, который в тебя когда-то поверил и протянул руку, что ты уходишь от него, хотя и не предаешь – просто нужно двигаться вперед, расти и в искусстве, и в карьере, да и в заработке.

Вечерело, в углах кабинета скопились тени. Самуил Абрамович сидел за столом и своим размашистым почерком писал что-то в толстой тетради, лежавшей в круге желтоватого света от настольной лампы. Высокий покатый лоб, зачесанные назад волосы, черная квадратная клякса густых усов под носом-картошкой – Алексей уже не представлял себе организованной, упорядоченной, осмысленной театральной жизни Малегот без худрука – человека, удачно сочетавшего в себе талант виолончелиста-виртуоза, дирижера и администратора. Это редкость, обычно бывает что-то одно: либо ты занят искусством, либо его организацией.

- Вот, Самуил Абрамович, пришел к вам с просьбой – отпустите в Москву, к Станиславскому. Переводом желательно…

Самосуд, казалось, не расслышал эти слова. Закрыл тетрадь, подумал, снова раскрыл и черкнул еще несколько слов. Но потом резко выдвинул ящик стола и раздраженно запихнул туда тетрадь.

- Алексей, что вы там получите, в Москве, хорошего? Ничего, смею предположить.

- Ну отчего же. Здесь у меня в последнее время сплошь мелкие, второстепенные роли, а там Риголетто обещают… Надо же расти как-то.

- Мы к вам, молодой человек, присматривались, у нас на вас определенные и, подчеркну, далеко идущие планы есть! А вы бежите. Хорошо, переведем разговор в конкретную плоскость. Вы остаетесь, а мы вам обещаем ряд главных ролей, ответственных партий. И зарплату удвоим…

Самосуд отошел к окну, отодвинул портьеру, посмотрел на улицу и, словно увидев там нечто, с каким-то отчаянием выпалил:

- И квартиру дадим, в новом доме!

- Самуил Абрамович, я отношусь к вам с огромным уважением, так получилось, что именно вы мне путевку в жизнь дали, приняв в Малегот. Но прошу простить: я уже решение принял, в труппе меня ждут…

- Леша, этот театр – театр без будущего. Пока живы старики, он существует. Но ведь они уже не могут руководить. А умрут – театр прикроют. А вот будущее советского искусства – это Малегот как раз. Очень жаль расставаться, очень… Ну да что поделаешь с вами, с упрямцем. Пока шишек сами не набьете, в толк все равно не возьмете, пусть я хоть сто раз прав…

К слову сказать, жизнь распорядилась так, что впоследствии С. А. Самосуд сам оказался главным дирижером московского «театра без будущего» имени Станиславского – заступил на этот пост в 1943 году после того, как несколько лет руководил Большим театром, и проработал в Москве до 1950-го.

Прежде чем уволиться из Малого Ленинградского оперного театра, Алексей Иванов побывал с концертной поездкой на юге, проехав по «курортному» маршруту из Крыма в Кисловодск через Сочи. Петь там пришлось не много, и поездка получалась больше отпускной, чем творческой. Вернувшись в Ленинград, семья стала собирать чемоданы…

Дирекция театра им. Станиславского, куда перевелся Алексей Иванов, согласилась оплачивать половину стоимости жилья певца в Москве. Это было весомое подспорье: на съем жилплощади в Первопрестольной во все времена уходила большая часть заработков «гастарбайтеров», в том числе и от искусства.

Однако сразу по приезду в Москву Алексей с супругой остановились в гостинице, а затем и вовсе воспользовались любезным приглашением Станиславского пожить у него дома – в большом особняке находили приют многие артисты.

Окна их комнаты выходили во двор, где среди клумб был установлен большой стол со скамьями и креслами – почти каждый вечер Станиславский проводил здесь по нескольку часов в компании с братом, сестрой и личным секретарем Н. В. Демидовым. Последний, кстати, по мнению ряда наблюдателей, в создании системы Станиславского сыграл роль едва ли не большую, чем сам реформатор театра. В предисловии к книге «Работа актера над собой» Станиславский многословно благодарит бывшего врача-психиатра Демидова за помощь «при проведении в жизнь «системы», … за ценные указания, материалы, примеры», а также за то, что секретарь Константину Сергеевичу высказывал свои суждения «и вскрывал допущенные мною ошибки». Впрочем, все это так и осталось на уровне разговоров - доказательств тому, что при создании системы Станиславского определяющим было чье-то влияние на автора, нет.

А вот на Алексея, вернее, на его личную жизнь, секретарь Станиславского оказал влияние прямое и весьма дурное.

Сентябрь 1935 года. В Москве ему было делать пока нечего: документы оформлены, он в штате театра Станиславского, но там пока делать нечего – сезон отпусков. И Алексей, оставив супругу в Белокаменной, уехал на время в северную столицу – чтобы заработать хоть какие-то деньги, пел разовые партии, ожидая старта сезона в новой труппе. Но вместо вызова на первый московский спектакль получил холодный душ - бумагу из столичного ЗАГСа.

«Неожиданно получаю извещение, что мой брак с гражданкой Бенеманской расторгнут. Это событие послужило основной причиной моего возвращения в Ленинград на прежнюю работу».

Пока он находился в Ленинграде, его жена Галина решила, что личный секретарь Станиславского, Н. Демидов – более подходящая для нее партия, чем начинающий певец А. Иванов.

Для обычного карьериста от искусства, где нравы всегда были вольными, это препятствием, думается, вряд ли бы стало: ну, ушла супруга к секретарю шефа, и бог ей судья, а мы петь будем. Но по-мужски, а не по-театральному, его понять можно: трудно находиться рядом с оставившей тебя женщиной, быть вхожим в дом Станиславского, работать с ним, а значит, постоянно сталкиваться и с его помощником, который теперь с твоей Галиной, и при этом делать вид, что ничего не произошло…

«На этом так и окончилось мое краткое общение с этим замечательным театром, которого я почти не видел».

К слову, жизнь Галины Бенеманской в итоге – надо думать, не без помощи нового супруга – все же состоялась. В 1955 году она стала заслуженной артисткой Белорусской ССР.

Как известно, лучшим лекарством от таких невзгод всегда была работа. Вот и Алексей Иванов ушел в нее с головой, благо, Самосуд сдержал слово: когда отговаривал его от переезда в Москву, обещал, что в Малегот у Иванова будут все ответственные партии, а не мелочевка, как раньше, а в качестве материального стимула посулил в Ленинграде новую квартиру и рост зарплаты.

В том сезоне Малегот буквально фонтанировал премьерами: помимо новых советских опер («Тихий Дон», «Комаринский мужик», «Поднятая целина», «Леди Макбет»), труппа трудилась над экспериментальной постановкой оперы Чайковского «Пиковая дама». Режиссером этого спектакля был еще один революционер в искусстве и принципиальный реформатор В. Э. Мейерхольд, боровшийся с традициями «натурализма» императорских театров и считавший, что в оперу пора вводить пантомиму и элементы кинематографа.

В январе 1936 Малый Ленинградский оперный был приглашен в Москву для показа лучших работ. Спектакли проходили в филиале Большого театра. По мнению А. Иванова, «Пиковая дама» не удалась, и именно из-за бунтарской режиссуры Мейерхольда. Консерваторы, а вернее, хранители традиций заговорили об «издевательстве над Чайковским». А вскоре в «Правде» вышла статья «Сумбур вместо музыки», и с мейерхольдовским формализмом в театральном искусстве вообще и в опере в частности было покончено - во славу окончательно победившего социалистического реализма. А сам реформатор-режиссер был вынужден выступить с лекцией против себя самого под названием «Мейерхольд против мейерхольдовщины». Таким было то время…


***

После того, как С. А. Самосуд, в 1936 году с блеском организовавший показ Малого Ленинградского оперного театра в Москве, был назначен худруком Большого театра и отбыл в столицу, труппа почувствовала себя брошенной. Эпоха перемен для творческих коллективов всегда беда особая: кажется, что так, как раньше, уже не будет никогда, и не факт, что новое – это непременно хорошо, новая метла в искусстве бывает абсолютно нетерпимой к предшественницам.

Почувствовав, что в столичных театрах происходят кадровые и организационные катаклизмы, в этой мутной воде решили поживиться администраторы периферийных оперных театров, сильно страдавших без квалифицированных артистов. Наделенные полномочиями сулить и соблазнять, гонцы провинциальных театров зачастили в обе столицы.

Весной 1936 года Алексея Иванова пригласил в гостиницу заместитель директора Саратовского театра оперы и балета им. Н. Г. Чернышевского и начал обещать златые горы. Условия предлагались несравнимо более выгодные, чем в Ленинграде, и Иванов согласился, заключив договор на работу с 1 сентября. Тем более, что новое руководство Малегот не торопилось выполнять обещания начальства прежнего, в частности, уже никто более не гарантировал Иванову квартиры.

И тут «встала на уши» дирекция театров г. Ленинграда – почти уже состоявшийся артист уезжает из города! Стали строить козни и препоны, препятствуя его отъезду. Иванов даже удостоился специально для него придуманного эксклюзивного звания «дезертир труда». Напомним, это был конец 30-х, и то, что сейчас вызывает лишь улыбку, тогда сулило самые мрачные перспективы. Но – обошлось.

И вот в конце августа Алексей с новой уже супругой, Тамарой Тимофеевной Короткевич, выехали в Саратов. Старинный купеческий город на Волге встретил их приветливо. Алексей был впечатлен красотой великой русской реки – в первый же вечер они с женой до самой темноты простояли на набережной, впитывая в себя речные запахи и любуясь закатом оранжевого солнца, медленно тонувшего в Волге.

Пожилая местная жительница, заядлая театралка Маргарита Александровна Уварова, поселила приезжего артиста в верхней части своего большого дома. Быт был устроен, и Алексей, соскучившийся за время череды изменений ленинградской жизни по искусству, с энтузиазмом включился в работу театра.

Если в Ленинграде он зачастую вынужден был просто выполнять функцию дублера более опытных певцов, то в Саратове режиссеры ориентировались полностью на заезжего драматического баритона Иванова - молодого, но уже имевшего свой музыкальный и сценический стиль.

Одной из первых постановок сезона была опера «Аида» Верди, где Алексею поручили партию Амонасро. Пока он готовился, по городу уже расклеили афишы: всего через неделю - петь! Он насколько волновался, настолько и радовался: наконец-то, снова на сцену. Но нельзя сфальшивить, не должно быть никаких накладок, ведь требования к приехавшему из самого Ленинграда артисту предъявлялись авансом особые.

Спектакль имел большой успех, Алексея восхищенные саратовцы долго не отпускали со сцены, и в городе у театралов появился новый кумир по фамилии Иванов.

А он, никогда снобизмом не страдавший, себя столичной знаменитостью не ощущал ни в малейшей степени, всегда помня, что и сам вышел в люди из провинции, и куда более дремучей, чем Саратов. Местным поклонникам этот стиль общения очень импонировал: надо же, ленинградский фрукт, а как прост, человечен – и руку подаст, и в разговоре не откажет.

Но на сцене панибратства и компромиссов он не терпел, требуя от партнеров и музыкантов отдачи по максимуму.

После «Аиды» были другие удачи - в партии Риголетто, в опере «Мазепа» и особенно в «Демоне» Рубинштейна.

«23 ноября я впервые спел Демона. Дирижировал А. В. Павлов-Арбенин. Спектакль прошел при переполненном зале и с огромным успехом. Вся местная пресса уделила внимание этому спектаклю, и в первую очередь дифирамбы были в адрес исполнителя заглавной партии. Такого успеха я никак не мог ожидать».

Уникальный приказ директора театра Ганелина, подписанный после премьеры «Демона», гласил: отныне «считать тов. Иванова А. П. отличником». Кроме того, последовало «округление» в сторону увеличения суммы оклада, указанной в договоре артиста.

Вполне естественным было то, что моральное и материальное стимулирование молодого певца руководством театра, чего ему так не хватало в Ленинграде, отозвалось его удвоенной энергией и желанием петь больше и лучше. Вместо положенных по контракту шести спектаклей он пел по 10-12, набираясь творческого опыта. Он написал тогда в своем дневнике, что многие молодые певцы, сразу стремясь занять лидирующие позиции в столичных театрах, потому и терпят фиаско, что у них не бывает возможности проверить свои силы на большой, самостоятельной практике. Каковой стала для Алексея Иванова работа в Саратове.

Впрочем, редкая бочка с медом оказывается без ложки дегтя.

Ударно и досрочно отыграв в сезоне все оговоренные контрактом спектакли, Алексей решил съездить на недельку в Ленинград – поглядеть, как там жилплощадь, которую он, уезжая, оставил за собой. Будучи проездом в Москве, встретился с С. А. Самосудом – тот уже служил в Большом и пригласил Иванова спеть для узкого круга специалистов: вдруг, придется ко двору в главном театре страны провинциальный артист. Прослушивание завершилось полным триумфом молодого певца: впечатление он произвел. Ему был предложен дебют, о чем написали в газетах.

И вдруг, словно обухом по голове - телеграмма из Большого: дебют не может состояться. Оказалось, надавили театральные чиновники из Саратова. Им страсть как не хотелось расставаться с прекрасным певцом, ставшим в губернии ведущим солистом оперного театра. И они таким вот образом, с помощью многоходовой интриги «обломав» А. Иванову дебют в Большом, пытались оставить его в Саратове хотя бы еще на один сезон.

Но артист закусил удила.

«Меня возмутил сам факт насильного задержания, вследствие чего было отравлено всякое желание дальнейшего здесь пребывания».

В театральном мире слухи распространяются со сверхзвуковой скоростью, и быстро прознавшие, что перспективный драматический баритон Иванов более в Саратове не задержится, представители театров разных городов и союзных республик забросали певца пригласительными телеграммами с обещаниями сказочных условий и гигантских окладов. Депеши пришли из Перми, Свердловска, Горького, Минска, Алма-Аты.

Он принял предложение из столицы Белоруссии – там как раз заканчивалось строительство нового театра. Этот город был ближе к столицам, ведь плох тот солдат, который не мечтает все же стать генералом…

Однако в Минске он долго не пробыл: из-за фирменного отечественного головотяпства здание театра вовремя не построили, а когда это все же произошло, выяснилось, что его нужно сразу же реконструировать. Так Алексей Иванов оказался в Горьком, где «Волга с Окой-сестрой обнялась».

Он спел несколько спектаклей в местном театре, опять-таки быстро завоевав признание публики, но сразу предупредил директора, что будет пытаться поступить в Большой театр.

«Большому кораблю – большое плавание», - с философской горечью ответствовал тот…

А горьковская публика принимала его на «ура». Однажды Иванова зазвали с шефским концертом в расположенный неподалеку от театра ликероводочный завод. Спел для коллектива в его обеденный перерыв. А когда пришел в свой номер в гостинице, наткнулся на огромный ящик – благодарные труженики отблагодарили своей продукцией. Правда, презент состоял сплошь из элитных ликеров, а Алексей Петрович предпочитал напитки подемократичнее и покрепче. Но к ящику прилагалась записка: «Вы – для рабочих, рабочие – для Вас. Спасибо!» Так что не принять было нельзя. Благо, с подарком довольно быстро помогли разобраться товарищи из оперного театра.

А еще Горький запомнился ему знакомством с прославленным летчиком Чкаловым. Тот, к слову, хоть и славился харизмой и образом бесшабашного летуна, и вообще «крутого» человека, искусству был не чужд, на спектаклях оперного театра не раз бывал и Иванова слышал. Показал, кстати, Алексею Петровичу тот самый мост, под которым однажды пролетел. В июне 1937 года Чкалов совершил легендарный перелет в Америку через Северный полюс, спустя полгода они с Ивановым познакомились в Горьком, а в декабре 1938-го пилот трагически погиб.

Вообще эти два настоящих русских мужика, которых свело время, были очень схожи – и статью, и характером. В них сочетались романтизм, присущий и авиации, и искусству, с высочайшим профессионализмом: оба терпеть не могли, когда кто-то что-то делает кое-как, не профессионально. Отсюда – требовательность и к себе, и к окружающим. А еще и тот, и другой при этом оставались в душе мальчишками, способными на дерзость, каковая была признаком романтического отношения к жизни, чертой людей, живущих не только разумом, но и высокими творческими эмоциями. Этому есть место и в небе, и на сцене.

Весной 1938 года дебют Алексея Иванова в филиале Большого театра все-таки состоялся, и ему была выдана бумага следующего содержания: «В результате Вашего дебюта в опере «Риголетто» 4 июня с. Г. В Филиале ГАБТ, художественное руководство ГАБТ признало возможным принять Вас в оперную труппу ГАБТ с окладом 1 800 рублей и испытательным сроком три месяца». Так он стал певцом-солистом ведущего театра страны, и эта запись в его трудовой книжке долго была последней, до 1967 года…


***

Трудно передать эмоции, которые любой артист испытывает, оказавшись в коллективе прославленного театра, ставшего визитной карточкой отечественной культуры.

«Оборачиваясь назад, сейчас я вспоминаю, с каким благоговением молодой певец переступил порог этой сцены, где творили выдающиеся артисты русской и мировой оперы».

Надо сказать, с артистами здесь не носились, как с писаной торбой, что свойственно администрациям театров провинциальных, где каждый «штык» на счету, и его холили и лелеяли. В Большом театре считал за счастье работать любой артист, и руководство особо не заморачивалось бытовыми проблемами членов своего коллектива: захотят – сами устроятся, а на нет и суда нет, других желающих полно. К слову сказать, эта московская стилистика взаимоотношений работодателя и работника десятилетиями и веками не меняется.

С большим трудом свежеиспеченному артисту ГАБТ Алексею Иванову удалось найти пристанище в какой-то развалине на Каланчевке. И только летом 1939-го у него получилось обменять свою ленинградскую квартиру на две комнатушки в Москве.

Искушенная столичная публика приняла молодого певца хорошо, чего не скажешь о руководстве. В частности, творческие дискуссии с главным режиссером Б. Мордвиновым быстро переросли в применение последним административного ресурса – никакой демократии в вертикали «режиссер-артист» тот не признавал. Кстати, сильно изменился и Самосуд: выходец из Малого Ленинградского оперного театра, а ныне худрук Большого театра, как-то после репетиции очень грубо отчитал Иванова.

Молодому артисту поставили на вид: работает всего первый сезон, а уже «права качает», не желая прислушиваться к опытным старожилам. Но - нашла коса на камень.

«Выдержав полностью все наставления, я уже спокойно заявил, что всякая беседа на творческие темы со мной может происходить только в форме дискуссионной, и что иных форм я не буду принимать и впредь».

Это была его принципиальная позиция на протяжении всей жизни в искусстве: творческий авторитет – это тот, что завоеван глубоким знанием дела, а не интригами и администрированием.

Сил придавало то, что его радушно принимали те, ради кого он и работал – зрители. Партии Грязного, Риголетто, Демона, Мазепы, Эскамильо в его исполнении московская публика оценила высоко. И Иосиф Сталин, кстати, тоже. В марте 1940 года он с членами правительства присутствовал в Большом театре на спектакле «Абесалом и Этери», где Иванов пел партию Мурмана – это было первое выступление Иванова перед Сталиным. Вождь остался доволен оперой в исполнении молодежи театра, и вполне закономерно, что спектакль получил очень хорошую прессу – было немало положительных рецензий.

Генералиссимус, певший во времена семинарской молодости в Тифлисе в церковном хоре, считал себя экспертом в искусстве вообще и в музыке в частности. А чиновники от искусства искренне полагали, что именно Иосиф Виссарионович – последняя инстанция в утверждении творческих критериев современной советской оперы и внимательно следили за реакцией вождя на тот или иной спектакль. Так, опера «Тихий Дон» в постановке Малого Ленинградского оперного театра после посещения спектакля вождем была объявлена имеющей значительную идейно-политическую ценность, что было равнозначно присвоению «знака качества» с различными преференциями создателям и исполнителям. А вот после просмотра им «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича в «Правде» появилась статья без подписи «Сумбур вместо музыки», где великий Шостакович обвинялся в формализме и натурализме.

Да и кадровая чехарда в руководстве Большого театра в конце 30-х была вызвана тем, что ему, руководству, вменялось в вину засилье в репертуаре русской классики в ущерб мировой классике и советской опере. Сталину поступила докладная записка с предложением исключить из репертуара Большого театра «Лоэнгрин» Вагнера и «Демон» Рубинштейна. Сталин наложил резолюцию: «Лоэнгрина» и «Демона» не снимать».

Как вспоминают близкие знакомые и родные Александра Иванова, Сталин молодого певца запомнил, и впоследствии его благорасположение сыграло важную роль в судьбе артиста. Но об этом он распространяться не любил.

В 1940 году весной Алексей в последний раз видел живым своего отца.

Петр Михайлович приехал к сыну в Москву погостить. Он давно уже оставил церковную службу и жил у старшей дочери. У Алексея защемило сердце, когда он увидел постаревшего, какого-то потухшего и неуверенного в себе человека – таким он его не знал, всегда расценивая отца как образец твердости и силы духа. Прежним Петр Михайлович становился, только выпив водки, что приметил с огорчением сын.

Возможно, сыграли свою роль перемены в Чижово. Там теперь хозяйничало новое поколение строителей светлого будущего. Поколение начало с реализации своего концептуального подхода, суть которого - в разрушении всего до основанья. В селе в ходе раскулачивания разобрали по кирпичам церковь и половину лучших домов. Молодежи – весело, а старики грустили, но демонстрировать это было чревато, поэтому они бодрились и вслух выражали надежду на то, что вот уж скоро будет тут не село, а сказка и рай на земле.

Отец посетил несколько спектаклей в Большом и был очень горд, наблюдая из зрительного зала за сыном, ставшим солистом лучшего театра страны.

« - Тут у вас и музыка, и игра, и танцы, и декорации – не знаешь, куда и глаза пялить, а все-таки здорово. И как вы только все это запоминаете? Ведь вот у нас раньше на клиросе, бывало, стоишь, с нотами и только искоса поглядываешь на регента и поешь».

После отъезда отца Алексей Иванов начал записывать в дневник свои воспоминания, впечатления и наблюдения, посвятив эти записки отцу.

…Как всегда накануне этого события, в Большом театре весь день царила легкая паника. Десятка три людей в штатском обыскали здание, и ни артистам, ни персоналу войти вовнутрь до спектакля было нельзя. Всем занятым в постановке выдали картонные квадратики с персональными данными и лиловым оттиском гербовой печати. Пропуск вместе с паспортом показывали вечером, когда преодолевали заградительный кордон на входе в театр – документы проверяли четверо мужчин в одинаковых пальто и со схожим «никаким» выражением лица. Этим четверым было все равно, кто стоит перед ними – помощник реквизитора или народный артист, которого знает вся страна – безучастный, но внимательный, подозревающе-просвечивающий взгляд доставался каждому, кто входил в здание.

И вот наступает время «Ч», после которого в Большой театр без особого разрешения уже было не попасть, пусть хоть ты главный дирижер. Улицы возле здания пустеют. Люди в штатском окружают подъехавший черный лимузин, из которого выходит главный театрал страны в знакомом миллионам френче и начищенных сапогах. Перед ним распахивают дверь, он поднимается по мраморной лестнице, скользя маленькой ладонью по отполированным перилам, и садится в кресло в своей ложе «А» — слева, над оркестром. От глаз публики его скрывает занавеска. Спектакль начинается.

Еще раз пропуск артисты предъявляют, когда уже идут на сцену. Никто им не говорит, что присутствует Сталин, но об этом и так все знают, оттого и волнение сверх обычного. Но все проходит, как обычно, накладок не случилось, овация публики в конце спектакля и легкое колебание закрывающейся занавески в ложе «А».

Директор театра Яков Леонтьев торопливо идет по коридору к двери в ложу. С обеих сторон от нее стоят особо доверенные охранники. Смотрят пропуск директора. Тот отирает пот с лица, волевым усилием успокаивает дыхание и шагает в полумрак ложи. Сталин, кроша папиросы, набивает табаком трубку, раскуривает ее и, пыхнув ароматным дымком, медленно говорит:

- Ну что, товарищ Леонтьев, я думаю, премьера «Черевичек» удалась. Подбор артистов одобряю. Особенно Бес хорош. Чистый, сильный, гибкий голос. Кто пел?

- Алексей Иванов, Иосиф Виссарионович. Третий сезон у нас. Прогрессирует.

- А, это тот Иванов, что Мурмана пел? Вот загримировался – не узнать. Хотя бесу простительно. Много молодежи у вас сейчас, и это правильно. Смену надо растить. Есть ли нужды, с какими сами справиться не можете?

- Жить негде молодежи, Иосиф Виссарионович, да и опытным артистам тоже. Иванов тот же по съемным квартирам мучается. Многие нуждаются.

- Мы только что дом на Садовом построили для НКВД. Дадим театру в нем… двадцать квартир. НКВД потеснится, да и богема ваша под присмотром будет…

Сталин скрипуче засмеялся, и Леонтьев с готовностью хохотнул в ответ.

«Любил ли Сталин музыку? Нет. Он любил именно Большой театр, его пышность, помпезность; там он чувствовал себя императором, - пишет в своих воспоминаниях Галина Вишневская. - Он любил покровительствовать театру, артистам — ведь это были его крепостные артисты, и ему нравилось быть добрым к ним, по-царски награждать отличившихся».

Как бы то ни было, но благодаря широкому жесту генералиссимуса, в марте 1941 года закончились скитания Алексея Иванова по гостиницам, съемным и служебным углам – он въехал в комнату благоустроенной квартиры, впервые – своей.

Это было за сто дней до 21 июня 1941 года.


АРТИСТ - ГВАРДЕЕЦ


Все мирное, светлое и радостное, казалось, ушло навсегда. Уже и не вспоминались грандиозные планы на это лето. Гагры, Новый Афон, море, вино, фрукты, белые брюки, соломенная шляпа, девушки в купальниках – этого еще и не было, а уже ушло в прошлое.

Но нельзя опускать руки, надо что-то делать, вместе со всей страной…

«Оказывается, и наша театральная работа тоже служит делу обороны: ведь нужно поддерживать бодрость духа и способствовать мобилизационной готовности Армии и Народа. А это основная задача работников культурного фронта».

Словосочетание «театр военных действий» его когда-то смущало несовместимостью понятий, но теперь стало понятным: есть война, и есть театр, который должен по мере сил тоже приближать победу над врагом.

В Куйбышеве, куда летом-осенью 1941 года прибыли три эшелона с эвакуированными работниками Большого театра, москвичам предоставили помещение местного театра оперы и балета. И репетировали, и жили большой дружной семьей: Алексей и еще 28 москвичей – в классе химии школы.

С особым настроением готовили постановку оперы «Иван Сусанин»: мотивы патриотизма, подвига народа, поднявшегося на борьбу с агрессором, воодушевляли, позволяли видеть свет в конце длинного тоннеля и рождали желание показать этот свет всем.

Декорации были буквально в крови: эшелон с ними по пути из Москвы разбомбили, погибли несколько человек, в частности, заведующий постановочной частью Большого театра А. Исаев, ехавший в вагоне как раз на свернутых декорациях.

Помимо спектаклей - «Ивана Сусанина», «Пиковой дамы», «Севильского цирюльника» - театр стал готовить ряд концертных программ, пока - для тружеников тыла, каковых в Куйбышеве было предостаточно: на Волгу эвакуировались десятки предприятий и организаций.

Все выступления труппы, будь то опера или просто часовой концерт, принимались публикой с восторгом – в тяжкие времена людям необходимо хоть что-то светлое, вселяющее надежду на то, что война – не навсегда, враг будет разбит, и мирная жизнь, где есть место и искусству, вернется.

Выступали артисты и перед бойцами в воинских частях, расположенных в Заволжье – там формировались резервы Советской армии. О себе артисты не думали: порой, если знали, что их ждут с концертом, добирались до подшефных частей, как придется.

…Алексей давно научился просыпаться без будильника, ровно в тот час, когда нужно встать. Вот и в то утро, вернее, еще в ночном сумраке, едва только первая предутренняя серость начала брезжить за окном, он открыл глаза, как по часам. Четыре, скоро машина придет, чтобы отвезти на железнодорожный вокзал.

В часе езды от Куйбышева в лесу стоит авиационная часть, комплектуются экипажи штурмовиков, из них формируют полк. На фронте царит какое-то предчувствие больших событий – еще не оформленное логически, но уже явное, будоражащее кровь не только военных, но и всех, кто следит за обстановкой. Что-то намечается… А пока летуны попросили их выступить с концертом. Как назло, кто-то заболел, кто-то уехал, кто-то занят в других выступлениях, и Алексей обреченно понимал, что, возможно, петь придется одному, если еще кого-то не найдут в пожарном порядке.

Он вскипятил на керосинке закопченный чайник, заварив грузинского покрепче, сжевал несколько картофелин и горбушку хлеба с кусочком тушенки, оделся и вышел в зябкий предрассветный туман. Из-за угла выползла раздолбанная полуторка, со крипом колодок остановилась. В кабине на пассажирском сиденье кто-то уже сидел, и дедок-водила, высунувшись, крикнул ему:

- Товарищ артист, залазь в кузов, там брезентуха лежит, на нее вались!..

Машина нехотя тронулась, пытаясь набрать скорость, но выходило это у нее плохо. Дотащились до вокзала. Алексей спрыгнул на землю, огляделся. К нему подбежал их администратор Прохор Евсеевич, вынужденный вместе с артистами метаться по Куйбышеву по утрам и по ночам, координируя, провожая и встречая участвующих в шефских концертах.

- Алексей Петрович, есть две новости, хорошая и плохая. Хорошая – не один поедете, а плохая – поезд задерживается, на сколько – неизвестно. А летуны уже ждут, звонили, вы у них там в трех точках выступаете, считай, весь день до вечера расписан. В полку надо быть в девять утра кровь из носа…

- Евсеич, да как быть в девять, если поезда нет! Штурмовик бы, что ли, прислали авиаторы эти…

- Петрович, побегу к железнодорожникам, может, придумают что-нибудь, а ты вон знакомься с попутчиком. А может, вы знакомы…

Администратор засеменил вдоль пакгауза к зданию вокзала, обегая по сложной траектории огромные лужи. А из кабины полуторки вылез невысокого роста мужичок, подошел к нему, протянул руку и засмеялся:

- Алексей Петрович? Ну что, споем для крыльев Родины, если до них доберемся?..

Картина была экзотической: перед ним в роскошном пальто с бобровым воротником, но при этом в кирзовых сапогах и каком-то лохматом треухе на голове стоял народный артист СССР, руководитель Государственного ансамбля оперы Иван Семенович Козловский. Он его видел раньше, но близко знаком не был – тот недавно прибыл в Куйбышев.

- Иван Семенович, буду рад выступить вместе с вами.

- А я – с вами. Нам, кажется, придется сейчас трястись вот на этой железяке…

 За спиной Алексея раздался лязг и приглушенные ругательства – он обернулся и увидел, как по путям к ним приближается дрезина с ручным приводом – штангу, двигавшую по рельсам транспортное средство, качали туда-сюда два мужика в форме путейских рабочих.

С жутким визгом дрезина остановилась возле них. Администратор Евсеич, возникший из тумана, неестественно бодро прокомментировал:

- Вот, товарищи, персональный поезд вам. Летит, как пуля! И на свежем воздухе, а не в затхлом вагоне поедете, красота же!..

Козловский, будто всю жизнь на дрезинах ездил, сноровисто забрался в «кузов» и жизнерадостно пригласил:

- Алексей Петрович, я вас уверяю, это будет настоящее приключение! Где еще такое испытаем в столицах наших. Садитесь же! И вообще, мне эта телега с кочергой нравится…

Так родилась дружба двух больших артистов, которую они пронесут через всю жизнь.

К летчикам «агитбригада на дрезине» успела вовремя. Те встретили артистов накрытым столом и фронтовыми ста граммами «для согрева и распева». Прием был очень теплым, а те два часа в компании с великим тенором на гремящей дрезине, несущейся в рассветной мгле через леса, Алексей запомнил на всю жизнь.

В ночь с 21 на 22 ноября 1942 года солист Большого театра Иванов, оставив в Куйбышеве семью, выехал в столицу – артистов понемногу начали возвращать в родные стены для репетиций и подготовки новых постановок.

В том же 1942-ом было опубликовано постановление о присуждении Сталинских премий за постановку в Большом театре оперы «Черевички». К изумлению многих, А. П. Иванова в списке удостоенных не было. Директор театра Я. Леонтьев пригласил артиста к себе и высказал недоумение этим, пообещав, что «недоразумение будет исправлено».

«Но в те тяжелые годы меня это обстоятельство почти совершенно не волновало, потому что были более тревожные и грозные военные события, на фоне которых наши театральные «недоразумения» казались ничтожными».

Забегая вперед, заметим, что слова Леонтьева были пророческими: спустя несколько лет солисту Большого театра А. П. Иванову была присуждена персональная Сталинская премия за исполнение оперных партий Беса, Риголетто и Демона.

Кстати, то обстоятельство, что среди его наиболее ярких ролей - представители самых темных потусторонних сил, публично Алексей Иванов комментировал с юмором. Он сводился к тому, что не так уж страшно петь чертей, как считают бабушки на завалинке. Но в глубине души, думается, он относился к этому не столь легкомысленно, по крайней мере, наверное, задумывался не раз.

Его подлинное отношение к Богу и вере было тайной за семью печатями, но все же сквозь сарказм и сугубый материализм, положенный по статусу бойцу идеологического фронта советской страны, порой прорывались мотивы иного духовного порядка, свидетельствующие о том, что выходец из семьи священнослужителя, добросовестно певший когда-то в храме, отнюдь не был принципиальным атеистом, каким хотел казаться для окружающих.

Другое дело, что, по его признанию в зрелые годы, он не был, может быть, формально верующим в Иисуса Христа, а верил в наличие некой высшей силы, создавшей окружающий мир и регулирующей все проявления жизни и ход событий.

Вот только две записи в его воспоминаниях за 1943 год, между которыми - всего несколько страниц дневника.

«6 января. Сочельник. Ходил ко всенощной в Елоховский собор… Старинный собор, уцелевший из «сорока сороков», был переполнен до отказа. Находиться в храме было очень трудно, но хотелось проследить за психологией народа, у которого перемешалось в голове все средневековое с моралью ХХ века».

«17 июня. Поехал под видом работы на общественном огороде до станции Хлебниково, где была отведена огородная земля для работников Большого театра. Огорода я так и не нашел, так как не знал, по каким признакам его можно обнаружить. Но зато бродил по лесам и весям до восьми часов вечера… Тишина леса лишь изредка нарушается мерными фаготными звуками кукушки да переливами лесной мелюзги. Получается необычная лесная симфония. Отдыхают зрение и слух. Выбираясь на природу из пыльных каменных мешков большого города, невольно ценишь Великого Архитектора, который дал людям то, что они медленно уничтожают».

Он назвал в своих воспоминаниях «комедией» встречу в 1943 году Иосифа Сталина с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем, писал, что богослужения имеют «только одну, показную внешнюю сторону», но при этом регулярно ходил в храм, в тот же Елоховский собор, и выстаивал службы от начала и до конца. Он всю жизнь следил за жизнью и новостями церкви, в семье всегда соблюдали Великий пост. Впрочем, сын священнослужителя и служитель советского искусства Алексей Иванов считал, что пост очищает только физически, и объясняется он сугубо бытовыми причинами, завязанными на годовые циклы сельскохозяйственной деятельности – к весне корма кончаются, а резать скотину жалко, вот и не ели мяса.

 В военной, хотя уже и не прифронтовой Москве жилось нелегко. Однако театральные работники на бытовые трудности, конечно, не роптали – страна воюет, на передовой бойцам еще труднее, поэтому – все для победы. Тяготы и лишения, карточки и голод переносили с юмором. Как только не подшучивали друг над другом художники, писатели, актеры и прочая богема, стоя в очереди в ресторан «Арагви», где для них было организовано «усиленное дополнительное питание» в виде «мясного запаха в бульоне, капустных листочков и компотной жидкости».

К слову, из 600 граммов хлеба, получаемого в день по карточкам, Алексей 300 граммов выделял щенку Мишке, которого он, «как беспризорника», вывез из Куйбышева.

Дни были похожи один на другой – репетиции, шефские концерты. Как-то выехали из Москвы на фронт по случаю годовщины формирования гвардейской армии. Прибыли куда-то за Сухиничи, выступали в сельской школе, переоборудованной в гарнизонный клуб. Во время концерта неожиданно усилилась артиллерийская канонада. То один, то другой офицер вставали со своих мест и, пригнувшись, пробирались к выходу.

По окончании выступления артистов поблагодарили, пригласили наскоро закусить (вместо традиционного в таких случаях банкета для шефов) и предложили быстрее собираться в обратный путь.

«Навстречу двигались танки, тяжелая артиллерия, а над головой было сплошное гудение самолетов. На одном участке нам предложили выйти из автобуса и рассеяться по сторонам. Неподалеку были разрывы бомб и сверкающие полосы орудийных залпов. Так на наших глазах начиналась знаменитая битва на Курской дуге».

В конце августа 1943 года из эвакуации в Москву вернулась вся труппа Большого театра с семьями. Шли на двух пароходах сначала по Волге, потом по каналу и причалили на речном вокзале в Химках. После небольшого отдыха коллектив включился в работу.

А 13 сентября Алексею Иванову сообщили, что в результате сердечного приступа умер его отец.

«Отец проснулся, как обычно, очень рано, сестра Шура топила печь и готовила обед и завтрак. Отец лег и больше не проснулся. Похоронили одиннадцатого сентября на Чижовском кладбище».

Почта сработала плохо, и скорбная весть пришла только шесть дней спустя кончины Петра Михайловича. Алексей был потрясен тем, что не смог проститься с самым близким человеком. Он был ему и отцом, и другом, и наставником. Во многом благодаря отцу, Алексей смог вырваться из привычного круга бытовой сельской суеты и дерзко шагнуть за флажки, из глухой деревни - в столичный мир большого искусства. Петр Михайлович был по-житейски мудр и не форсировал события, не подталкивал сына, а исподволь направлял и пробуждал в нем творческое самолюбие, веру в свои силы и способности.

Отец прожил очень непростую жизнь. Учитель, дьякон, расстрига, лишенец… В 1942 году он формально ушел из церкви. Но не потому, что разуверился, а по причине ясно наступившего понимания, что власти страны в церкви видят не опору и источник духовных сил народа, а пережиток, и едва терпят ее как институт, подвергая гонениям и чад, и пастырей, разрушая храмы. Все эти полеты вождя с иконой над осажденной Москвой – из разряда красивых сказок, коммунизм и религия несовместимы в силу своей природы. Как человек ответственный, он переживал из-за того, что не может уже содержать приход, поддерживать в нем жизнь. А пастырь без прихода – это полководец без войска. И хотя служителем культа он стал уже бывшим, его в 1943 году все равно лишают избирательных прав. Лишенец, лишний человек, которого не только не поблагодарили за труды на благо общества, но и выбросили на обочину, чтобы не мешал паровозу лететь вперед… Понятно, что все эти мытарства здоровья пожилому человеку не прибавили.

Вдогонку за весть о смерти родителя пришла еще одна беда: Алексей узнает о гибели под Таганрогом на фронте племянника Александра - сына сестры Шуры.

Лекарством от горя стала, как водится, работа. 23 октября 1943 года в Малом зале Московской консерватории Алексей Иванов исполнил свой первый сольный концерт. В программе были Шуберт, Шуман, Верди, Россини, Чайковский Рахманинов, Римский-Корсаков. Публика принимала его очень тепло.

Довольно необычной для А. Иванова была задача петь разные варианты гимнов страны – тогда правительство объявило соответствующий конкурс, ибо использовавшийся до того в качестве гимна «Интернационал» так и не был утвержден официально, да и уже не отвечал идеологическим потребностям страны победившего социализма. Слова уже были – 14 декабря 1943 года постановлением Политбюро был одобрен текст Михалкова и Эль-Регистана, а вот с мелодией вышла заминка.

Многие создатели музыки пробовали свои силы, и Алексею Иванову выпало петь перед комиссией во главе с Климентом Ворошиловым. У маршала были некоторые музыкальные способности, он хорошо знал украинские народные песни и любил хоровое пение, поэтому считал себя компетентным, чтобы отдавать руководящие указания Союзу композиторов, музыкальным театрам, возглавлять различные комиссии и жюри.

От выбора гимна страны маршал, конечно, тоже не мог остаться в стороне. Алексей Иванов спел свыше сотни (!) вариантов гимна авторства С. Прокофьева, Д. Шостаковича, А. Хачатуряна, М. Коваля и других композиторов. Некоторые из этих вариантов, как признался потом Алексей Петрович, даже ему было трудно исполнять, куда уж там неискушенной массе народа выучить и спеть.

Иосиф Виссарионович, надо заметить, трепетно относился к выбору гимна. Как вспоминал бывший сотрудник личной охраны Сталина, военный комендант правительственной охраны Большого театра А. Рыбин, «существенную роль сыграл Сталин в определении Гимна Советского Союза. Он с Ворошиловым, Молотовым прослушал в ГАБТе до ста музыкальных произведений как русских композиторов, так и зарубежных. Я был свидетелем, как Сталин воспроизводил мелодию гимна А. Александрову, показывал, как он должен звучать — медленно, торжественно и величественно».

Александров принял инструкции к исполнению и, в конце концов, написал музыку, которая вождя удовлетворила. С 1944 года по сей день она используется в качестве мелодии гимна. Те, кому сегодня за 50, конечно, помнят раннее утро, 6 часов: «Союз нерушимый республик свободных…». А следом страну окончательно будила «Широка страна моя родная» - в исполнении Алексея Иванова.


***

В войне наступил перелом, в воздухе все явственнее витала надежда на долгожданную победу, которая начинала обретать реальные формы, о ней говорили уже не как под Москвой 1941-го - о желанном, но еще таком далеком событии, но как о деле близком и решенном.

На приеме по случаю нового 1944 года у наркома иностранных дел В. Молотова, куда А. Иванов был приглашен, его как старого знакомого встретил Климент Ворошилов – он запомнил артиста по прослушиваниям гимна. В беседе со шведским послом легендарный маршал без обиняков заявил: несмотря на то, что «бездельники» на Западе не хотят помогать СССР, «при огромных потерях мы не встали на задние лапки. Теперь, видите, придется фашистам скоро встать перед нами на колени».

Приметы близкой победы были во всем. То, что вчера еще казалось неуместным, неактуальным и второстепенным, стало иметь смысл и перспективу – наука, искусство, театр получали материальную и людскую подпитку с прицелом на грядущую мирную жизнь.

В Большом в 1944 году сменилось руководство – С. А. Самосуд снова оказался в Малом Ленинградском оперном. Произошло это, как часто бывало в то время, исключительно в силу «человеческого фактора». Самосуд вызвал недовольство «наверху» тем, что не смог удовлетворить высокого гостя, главу эмигрантского правительства Чехии Эдуарда Бенеша, посетившего Большой театр, качественным показом оперы «Снегурочка» - под рукой оказались только неопытные артисты, гость оказался недоволен, пришлось краснеть в ложах и членам правительства. На следующий же день последовал приказ о переводе Самосуда в Малегот, а худруком ведущего театра страны был назначен известный музыкант Арий Моисеевич Пазовский.

Принято решение возобновить в Филиале Большого театра оперу «Черевички». Алексей Иванов, почувствовавший к тому времени весь груз усталости от трехлетней работы на износ, недоедания и неустроенного быта, заявил, что физически не сможет петь партию Беса, предполагающую немалые нагрузки. А без него, по общему мнению, спектакль не мог быть возобновлен.

«Надавили на патриотизм» - Алексею напомнили, что перед коллективом поставлена задача: сделать Большой лучшим европейским театром, что без Иванова будет невозможно. Грубая лесть на него не действовала, но ответственность перед коллективом свою роль сыграла: он согласился сыграть несколько спектаклей.

Кстати, попутно новый директор театра Ф. П. Бондаренко на корню загубил кинокарьеру А. П. Иванова как актера - отговорил его участвовать в съемках художественного фильма «Черевички» в Ташкенте, куда Иванова пригласили с другими ведущими артистами Большого. Как знать, может быть, в этот момент советский кинематографии лишился очень популярного актера – все предпосылки стать таковым у Иванова, думается, имелись.

Летом 1944-го он, наконец-то, отдохнул так, как давно мечтал – провел целых 40 дней в подмосковном Крюково, на даче знакомого художника. Ходил за грибами, возился в огороде – выращивал овощи на отведенном ему клочке земли. Он снова, путь ненадолго, вернулся в чижовское детство с зорями над речкой, туманом над лугами, с безмятежными деньками, когда на повестке была только рыбалка да походы за грибами…

Он всем этим пожертвовал ради искусства и ни на миг не пожалел об этом. Жизнь иногда - в бесконечной череде работы, напряжения голосовых связок, недосыпа – предъявляла ему доказательства правильности этого выбора, и это придавало сил, открывалось второе дыхание. Однажды Алексей Петрович получил письмо с Калининградского фронта от воинов, видевших оперу «Демон» с ним в главной роли: «Ваша прекрасная игра, такая глубина передачи образа Демона в этом спектакле поистине потрясла нас. Вы настоящий артист-гвардеец, любящий жизнь, искусство и борющийся своим талантом за его процветание… Примите наш скромный привет от командиров РККА, летчиков, пехотинцев, медицинских работников и всех тех, кого Вы заметили в ложе первого яруса справа».

Вот из-за этого и стоило петь, не жалея себя.

Огромной, бескрайней радостью обрушилась на измученную страну, на перенесших нечеловеческие лишения людей весна 1945-го.

«9 мая 1945 года в театре шла опера «Черевички», и на мою долю выпала честь петь в этот исторический день. Настроение в зрительном зале было праздничное. Вечером по приказу главнокомандующего был произведен салют в честь Дня Победы. Во время салюта в театре был антракт, и все зрители и артисты высыпали на улицу, чтобы участвовать в общем ликовании. Все улицы и площади столицы были запружены народом. В воздух летели цветы, шапки… Выскочив на улицу в гриме и костюме с рожками и хвостом, я совсем даже забыл о своем сценическом обличии. И только смех зрителей на улице, заметивших мой необыкновенный вид, привел в чувство:

- Смотрите, даже черти, и те радуются разгрому фашистов! – слышались веселые голоса».

24 мая 1945 года Алексей Иванов третьим номером пел на приеме в честь Победы в Кремле. Исполнил «Эпиталаму» Рубинштейна и куплеты Эскамильо из оперы «Кармен». Он вспоминал потом, что никогда так не волновался. Аудитория – сплошь сияющие наградами победители. Сталин - во главе первого стола, с ним маршалы Жуков, Конев, Рокоссовский, Малиновский и другие великие полководцы. И все долго аплодировали Алексею Иванову – это было незабываемое впечатление.

В четыре утра, когда забрезжил рассвет, он вышел из дворца и направился по территории Кремля к Спасской башне. На душе было легко и радостно: впереди – репетиции, Большой театр, новые роли, мирный труд.


ТРИУМФАТОР


На многие годы художественное содержание создаваемых произведений искусства, тематику живописцев, сюжеты литераторов и драматургов, репертуары театров определила завершившаяся победой великая война, продемонстрировавшая всему миру силу духа русского народа. Через призму событий 1941-1945 гг. заново прочитывалась и русская классика.

Дирижеру С. Самосуду «смягчили режим», и, кроме работы в Малом Ленинградском оперном театре, он получил возможность дирижировать в московском оперном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. И довел до конца начатую еще в Большом работу над постановкой оперы С. Прокофьева «Война и мир», адаптировав ее для концертного исполнения. Алексей Иванов принял предложение филармонии спать партию Андрея Болконского.

Премьера оперы прошла 7 июня 1945 года в Большом зале Московской консерватории при полном аншлаге и стала событием в столичной музыкальной жизни. Дмитрий Кабалевский напечатал в «Правде» рецензию, где, помимо неоспоримых художественных достоинств постановки, отмечалась великолепная работа исполнительного состава, и особенно А. Иванова, убедительно и талантливо раскрывшего музыкальными средствами образ Андрея Болконского.

После этого успеха постановку оперы включили в свой план как Малегот, так и Большой театр. С. Прокофьев сообщил того, что партитуру просят и в Нью-Йорк для театра «Метрополитен». «Война и мир» вошла в золотой фонд советской оперы, а партия Болконского в исполнении А. Иванова стала эталонной в отечественном оперном искусстве.

Тем летом Алексей Петрович впервые побывал в составе группы артистов и музыкантов с гастролями за границей, в Австрии. Проведя неделю в Карелии на озере Сенеж за своим излюбленным занятием – рыбалкой и дав отдохнуть голосовым связкам, он прибыл в Москву, где гастролеров собрали и тщательно проинструктировали:

- Советские войска вошли в Австрию силой оружия, а вам силой искусства предстоит победить австрийцев…

Вена встретила их атмосферой только что завершившегося кошмара. Город Штрауса являл собой скопище руин, на которых, как муравьи, копошились сотни людей, вручную разбиравших завалы из битого кирпича и арматуры. Но мирная жизнь уже брала свое, открывались уцелевшие музеи и театры. При этом горожане существовали впроголодь: рацион венца – 300 граммов советского хлеба в день. Не действовали канализация, водопровод, не было электричества.

В графике советской труппы были выступления в оперных спектаклях, в сольных и симфонических концертах, и даже концерт в пользу восстановления Вены. Австрийцы, разбирающиеся в хорошей музыке и вокальном искусстве, принимали русских чрезвычайно тепло, концерты сопровождались «бурными овациями и сногсшибательными рецензиями». За билетами очереди выстраивались с вечера и стояли всю ночь. Надо отметить, посмотреть австрийцам было, на кого – в составе труппы в Австрию прибыли А. Хачатурян, Д. Ойстрах, Г. Уланова и другие всемирно известные мастера сцены.

После одного из концертов А. Иванову от Венской оперы был преподнесен огромный лавровый венок триумфатора с муаровой лентой – он всю жизнь хранил его среди своих театральных реликвий как знак признания самой искушенной европейской публикой.

«Отрадным явлением была публика. Такого проникновенного внимания я еще никогда не встречал… Такой зритель подтягивает исполнителя, зовет его на максимально художественное исполнение. После концерта – автографы, которые здесь являются своего рода культом. Стояла громадная очередь, и пришлось писать почти полчаса, пока не устала рука».

В свободное время Алексей Петрович или гулял по городу, или посещал концерты местных музыкальных коллективов. Кстати, после прослушивания «Чио-Чио-Сан» и «Севильского цирюльника» в уцелевшей после бомбежек «Фольксопера» он невольно вспомнил «куйбышевские бредовые разговоры о «газированной воде», как образно тогда С. Самосуд представлял европейский темперамент». Алексей Петрович открыл для себя, что не только русские знают толк в оперном искусстве – он соприкоснулся с высочайшим уровнем исполнительской культуры, с «ювелирной» работой музыкантов и певцов, и понял, что учиться здесь, на Западе, вокальному мастерству - не зазорно.

В один из вечеров артисты оказались на банкете у маршала Конева, занимавшего особняк в городе Бадене. А. Иванов приехал позже всех после спектакля.

«Появившись в дверях, я хотел устроиться где-нибудь у входа, но И. С. Конев настойчиво пригласил за свой стол и предложил место рядом с собой, налив штрафной бокал, только не вина, а крепкого коньяку. Посудина походила, скорее, на вазу, чем на бокал. На мгновение я растерялся, но потом, махнув рукой на все, осушил чарку до дна. Ко всеобщему удивлению, ничего не случилось… Только благодаря огромному внутреннему подъему настроения, я не оказался под столом, а, как ни в чем не бывало, продолжал принимать участие в общем торжестве».

Такой радушный прием был повсюду, где оказывались артисты. И в своих выступлениях гастролеры выкладывались на все сто: как-никак, а они – первые послевоенные вестники мира в Европе, призванные показать, что советский человек не только в танке убедителен, но и на сцене оперного театра.

По возвращении на родину все пошло по накатанной колее: репетиции, премьеры, переполненные залы, овации, поклонники…

27 января 1946 года, три часа ночи. В квартире Ивановых звонит телефон. Алексей Петрович спросонья никак не поймет, с чем его поздравляют из редакции газеты «Правда». Когда приходит способность осознавать действительность, доходит: газетчики готовят свежий номер, который выйдет утром, а в нем – постановление правительства о присуждении Сталинской премии за 1943-1945 гг., и в числе лауреатов персональной премии второй степени – А. П. Иванов за исполнение ролей Демона, Риголетто, Беса и Комиссара (опера «В огне»). Сон как рукой сняло, приготовили чай и ждали утра, чтобы развеялись подозрения (а вдруг, кто-то пошутил?). Но их не осталось: как только передали утренние новости, на Алексея Петровича обрушился шквал поздравлений, посыпались телеграммы, телефон не умолкал ни на минуту…

Среди телеграмм – послание от заместителя директора ГАБТ Я. Леонтьева, который еще в 1942 году обещал, что «недоразумение будет исправлено», имея в виду то, что Иванову тогда не присвоили «Сталинку» за оперу «Черевички»: «От души поздравляю Вас. Я рад не столько присуждению самой премии, сколько акту величайшей справедливости в отношении к Вашему прекрасному таланту певца и артиста».


***

Он уже был москвичом – и по статусу, и по материальному достатку, и по ощущениям. Входил в государственную элиту, к коей причисляли ведущих деятелей советской культуры, был вхож и в Кремль, и в лучшие московские дома. Но недаром говорят, что малая родина не отпускает человека до конца дней, а только позволяет ему жить вдалеке. Летом 1946 года, чуть раньше назначенного времени вернувшись с отдыха на «почти европейском» Рижском взморье и имея в запасе пару недель до сбора труппы, Алексей Петрович решает навестить родные места – Бежецк, Чижово, чтобы повидать родню и мать.

От Калинина до Твери летали рейсовые самолеты, но при крайней нужде можно было заказать «персональный» двухместный У-2. Как признался он потом, после «Дугласа» было страшновато доверять себя фанерному «кукурузнику», но охота пуще неволи – полетел…

Вот и Бежецк, где каждый переулок – это воспоминания детства, знакомые до боли в душе звуки, запахи. В здании бывшей земской Управы, где теперь Дом культуры, жил брат с многочисленными детьми и внуками. Вместе с ним отправились бродить по городку.

«Здесь мало что изменилось за последние тридцать лет. Все те же одноэтажные деревянные домишки и заборы. Разница, пожалуй, в том, что сейчас эти домишки покривились, почернели и как-то больше вросли в землю».

Но Родину, как и родителей, не выбирают. И как Константин Паустовский, по его словам, не променял бы на все красоты мира мокрый от дождя ивовый куст на берегу Оки, так и Алексей Иванов не променял бы на все великолепие столиц Постоялую улицу, Соборную площадь без собора, торговые ряды Бежецка. Все на месте, только сильно поизносилось – время неумолимо...

Еще больше защемило в душе, когда он добрался на «виллисе» до Чижово.

 «Половина жителей перебралась в города, и поэтому на улицах образовались пустыри. Своего дома я тоже не узнал: весь сад вырублен, и вокруг дома – пустырь, а сам дом, когда-то окрашенный синей краской, теперь приобрел грязновато-серый тон. Надворные постройки – сарай, амбар, баня – снесены, и дом оголился. Стало неуютно».

Окружившая машину ребятня рассказала Алексею Петровичу: его сестра Шура и племянница ушли на покос, а мама – на богомолье в Поречье, где в тот день праздновали память Смоленской иконы Божией Матери.

Но вот все собрались, радость встречи, объятия, слезы.

- Алеша, ты такой… городской, важный стал, даже боязно, - утирала слезы радости с морщинистого лица постаревшая мать, обирая с рукава его пиджака несуществующие соринки.

- Мам, да прежний я. Ты не смотри на костюм, мне так по работе положено одеваться. Там, в Москве, по одежке встречают. А найди-ка мне что попроще, штаны какие-нибудь есть? И кувшин кваса с собой налей. Пойду Шуре помогу сено убрать, соскучился по покосу…

Знакомая извилистая тропинка в лугах, переливы жаворонка в синей выси, клонящееся к западу солнце – он шел, с удовольствием ставя босые ступни в разогретую за день пыль на дорожке, и до покалывания в легких вдыхал воздух, наполненный терпкими запахами отцветающего разнотравья. Как же не хватало этого в Москве – слиться с родной природой, быть собой, не думая о том, что кто-то смотрит на тебя, оценивает твои действия и поступки, анализирует голос и сценическое движение.

Руки сразу вспомнили, как держать отполированную рукоять вил и метать охапки травы в стог. Он работал до сладкой истомы в мышцах, уже подзабытой телом за долгие года, до обильного пота, когда с таким удовольствием пьется домашний хлебный квас, проливаясь прохладными струйками на разгоряченную кожу груди. И, как в детстве, упал, раскинув руки, на колкое, мягко пружинящее пахучее сено, закрыв глаза и уносясь в прошлое – далекое, но всегда остающееся с нами…

 Спать он ушел в сарай, несмотря на протесты матери – дескать, там корова рядом, и вообще дорогой гость должен спать на перине. А ему захотелось, как в детстве, услышать сверчка, утробное дыхание жующей коровы и глядеть в открытую дверцу сарая на крупные звезды, которых ни за что не увидишь в городе с его фонарями.

А утром косяком пошли гости – посмотреть на городского Лешку, повспоминать под рюмочку и огурчики с грядки о былом. В разговорах с визитерами прошел весь день.

«Долго мы вспоминали общих знакомых односельчан, и большинства недосчитались: большинство умерли, старики от старости, молодежь – на фронте, а средний возраст погиб в Ленинграде во время блокады. И остались в селе – так, кое-кто, с бору да с сосенки».

Потом они съездили с Шурой в Поречье, где жила другая сестра Алексея – Мария, с которой они не виделись полтора десятка лет. И все вместе вернулись в Чижово, навестили могилу отца, привели ее в порядок.

Однако пора уже возвращаться в Москву, где скоро открытие сезона в театре. Удастся ли еще раз вернуться, чтобы снова, хоть недолго, побыть Алешкой? Алексей Петрович этого, конечно, не знал…


***

14 августа 1946 года вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором «подонками и пошляками» от литературы были названы Михаил Зощенко и Анна Ахматова с их «низкопоклонством перед всем иностранным», безыдейностью, буржуазно-аристократическим эстетством и мелкотемьем. А 26 августа коммунистическая партия взялась за театр, выпустив постановление «О репертуаре драматических театров и мерах по их улучшению».

«Дело дошло и до курьезов. Так, например, в Доме звукозаписи стали «резать» только что произведенные записи классических произведений, мотивируя тем, что их надо «переакцентировать».

Поспешило начать расставлять идеологически правильные акценты и театральное руководство. Из репертуаров, как «безыдейная пошлятина», десятками исключались произведения западных авторов. А многие пьесы отечественных драматургов клались на полку из-за того, что искажали советскую действительность. В Большом театре специальным приказом на всякий случай запретили повышение окладов и ставок.

Со временем очередь партийного руководства искусством дошла до музыки. Подписано постановление ЦК партии об опере «Великая дружба» В. Мурадели. В документе шесть выдающихся музыкантов названы апологетами модернизма – Шостакович, Прокофьев, Хачатурян, Мясковский, Шебалин, Г. Попов.

В Большом театре объявили о начале работы над постановками опер В. Мурадели «Чрезвычайный комиссар» и А. Серова «Вражья сила». Алексею Петрову были поручены роли полковника Помазова в первой опере и Петра – во второй.

Признак истинного мастерства – стабильность, и А. Иванов блестяще справился с обеими работами, хотя материал был, мягко говоря, от сюжетов классического оперного искусства весьма далек. Музыковеды, критики единодушно отметили обе его роли. В газете «Советское искусство» вышла рецензия И. Бэлзы, где говорилось, что «в новой постановке «Вражьей силы» музыкально-драматургическим центром становится роль Петра. Этим определилось ее значение в актерско-режиссерском плане. Исполнение роли Петра А. Ивановым мы без всяких колебаний должны отнести к выдающимся достижениям этого крупного, непрерывно растущего мастера».

Вслед за критиками, его оценили на самом верху. 21 апреля 1948 года было опубликовано постановление правительства о присуждении очередных Сталинских премий. Артист Большого театра А. П. Иванов и пять его коллег за работу в опере «Вражья сила» удостоились персональных премий первой степени.

Опера А. Н. Серова «Вражья сила» в пяти актах была создана по мотивам пьесы А. Н. Островского «Не так живи, как хочется». Основная часть партитуры написана в 1867-1868 годах. После смерти Серова в 1871 году оперу завершили жена композитора В. С. Серова и Н. Ф. Соловьев. Сюжет пьесы Островского в качестве основы для русской оперы порекомендовал композитору поэт и критик Аполлон Григорьев. Серову даже удалось уговорить Островского написать стихотворное либретто для оперы.

Однако в процессе работы композитор решил, что сюжет необходимо изменить. Пьеса Островского завершается благостной развязкой: при звуках церковных колоколов молодой купец, «ходок» Петр, запавший на девку Груню, прозревает и смиренно кается в своих грехах. Серов решил довести драму до шекспировского финала: считая жену причиной всех бед, Петр убивает ее. Но Островский отказался от переделки сюжета, и композитор привлек к работе над либретто П. И. Калашникова и Н. Ф. Жохова. Премьера оперы состоялась в 1871 году в Мариинском театре и успеха, в общем-то, не имела. Премьера в Москве прошла 15 ноября 1881 года в Большом театре. Партия кузнеца Еремки, к слову, считается одной из самых ярких в творчестве Федора Шаляпина. В XX веке опера ставилась редко.

Для постановки «Вражьей силы» в Большом театре в 1947 году последний акт был снова переписан - теперь уже ближе к сюжету пьесы Островского. Критики отмечали, что «Вражья сила» - во многом новаторское произведение, раздвинувшее границы оперного искусства. Личная, семейная драма показана в неразрывном единстве с бытовым фоном. Композитору особенно удались жанровые сцены из русской провинциальной жизни, что Сталину очень нравилось, кстати – патриархальная народность, из которой прорастает потом тот самый бессмысленный и беспощадный русский бунт.

Отдушиной после исполнения «правильных» ролей была для Алексея Петровича концертная работа, которая партийными постановлениями, слава Богу, не регламентировалась.

«Наконец-то, спел концерт с органом, который так незадачливо откладывался… Присутствующая публика отдала должное великим творениям Баха, Бетховена, Генделя и других титанов музыкального искусства… Сам я получил творческое удовлетворение, ибо давно лелеял мечту спеть такую программу, а звуки органа всегда приводили в трепет».

Однако понятно, что наградой за это была, главным образом, признательность публики. Высокой же государственной оценки с сопутствующими щедрыми материальными благами в виде премий удостаивалось исполнение не столько великих творений титанов, сколько произведений, созданных по канонам социалистического реализма и отвечающих задачам воспитания трудящихся. Впрочем, Алексей Иванов в работе был типичным перфекционистом, который от себя требует еще большего совершенства, чем от других, и стыдится, если у него что-то не получается. Он равной степени истово относился ко всем ролям - второстепенных, тех, что можно было бы исполнить абы как, для него просто не существовало.

Публика это чувствовала и платила признательностью. Ну а если приходилось выступать перед русскими людьми за границей, то признательность доходила до степени восхищения и глубокой благодарности за предоставленную возможность хотя бы через музыку прикоснуться к далекой Родине.

В том же 1948 году Алексею Иванову довелось участвовать с группой советских музыкантов и исполнителей в фестивале «Пражская весна». Столица Чехословакии с восторгом принимала посланцев искусства СССР. Залы, где они выступали, переполнены. Алексею Петровичу было нелегко выступать после, например, Эмиля Гилельса, который произвел ошеломляющее впечатление. Почти все газеты после его концерта, не сговариваясь, написали: это триумф «первого пианиста мира».

Алексей Иванов вспоминал, что «выступление взяло много здоровья, но, кажется, увенчалось полным успехом». Он пел Глинку, Даргомыжского, Мусоргского, Рахманинова. В зале было много русских, осевших в Праге еще со времен Первой мировой войны. Они буквально плакали, слушая проникновенное «Мне грустно» и «Не пой, красавица, при мне». После выступления к нему выстроилась длинная очередь из соотечественников, желавших получить автограф. Они с интересом расспрашивали о жизни в России, потому что у многих уже были на руках советские паспорта, они жили буквально на чемоданах.

Певец вспоминал их слова: «Мы уж не претендуем на жизнь в Москве, хоть бы куда-нибудь в Сибирь или на окраины разрешили нам поселиться».

Ни Алексей Петрович, ни эти люди, конечно, не знали, что слова окажутся пророческими: многих из соотечественников, согласившихся в конце 40-х на переезд с Запада в СССР, ни а самом деле ждала Сибирь со сталинскими лагерями и нечеловеческими лишениями.

В Чехословакии артистам ни о чем плохом, понятное дело, не думалось, а был небывалый творческий подъем, вызванный теплым приемом. В Пльзени посетили автозавод «Шкода», и, естественно, нельзя было не заглянуть на расположенный поблизости пивной завод. Они спели, им показали, как варится знаменитое пиво, ну и, как водится, радушные хозяева от души угостили гостей пенным напитком с сосисками.

Пока еще здоровье такие экскурсии позволяло, но напряженная работа в театре его не прибавляла. И оно уже понемногу начинало требовать внимания. Вот и тем летом он планировал ехать на юг, в Гагры, чтобы подлечиться в благодатной приморской атмосфере – привязался трахеит. Но вместо этого застрял в Москве за хлопотами по покупке дачного участка. Он присмотрел его в Рублевской водоохранной зоне, в Петрово-Дальнем, и для поселения там потребовалось специальное разрешение Совета министров. Да и от колхоза, на территории которого находился участок, нужна была соответствующая бумага.

Тогда еще Рублевка была не обжита и престижным местом нисколько не являлась. Напротив, Алексея Петровича она прельстила заброшенностью и отсутствием поблизости других дачников. Единственной приметой цивилизации была хорошая шоссейная дорога, и он с удовольствием предвкушал, как будет добираться в этот тихий лесной уголок в любое время года. Все-таки выходцу из деревни дача нужна даже в большей степени, чем коренному москвичу – очень не хватало в шумной столице тишины и спокойствия в единении с природой.

Все документы выправил и уехал на юг. Но из Гагр он все-таки сбежал, оказавшись в родном Чижово. Гулял по бескрайним лугам, ходил пешком в Поречье к сестре, ловил рыбу. Пару раз зазвали его мужики походить с неводом, взяли они тогда много щуки, плотвы, язей. Но Алексей Петрович вынес вердикт: ну вас с вашими сетями, все же гораздо приятнее просто посидеть в тишине с удочкой, подремать под ласковым солнцем, глядя на поплавок и, как в детстве, с замиранием сердца вывести на тоненькой леске золотой упругий слиток – отъевшегося за лето карася.

Размять мышцы мужской работой тоже было так отрадно! Да и полезно – в доме одни женщины. Они с водителем Борисом подправили покосившееся крыльцо, подремонтировали стенку, разделявшую внутри дом. Навел он порядок и на отцовской могиле.

А вечером чижовцы услышали, наконец, как теперь поет их Алешка, который, кажется, еще вчера носился тут по проулкам со сбитыми коленками.

- Борис, чувствуешь, как дерево струганное пахнет: нету приятнее запаха. Ну, может, только у сена свежескошенного получше аромат будет, - Алексей Петрович, любуясь результатами труда, провел ладонью по белым перилам отремонтированного крыльца. Вышедшая из дома Клавдия Матвеевна всплеснула руками:

- Ой, красота какая! А то мы уж боялись наступать, доски сгнили, покосилось все. Теперь меня переживет крыльцо.

- Да ладно тебе, мать, глупости говорить – живи и здравствуй. А что, кстати, работникам ничего не полагается, что ли?..

Старушка встрепенулась и поспешила в дом. Алексей Петрович вынес два табурета, они присели, водитель закурил. Клавдия Матвеевна поставила перед ними на белые доски крыльца запотевший графин и две рюмки. Натюрморт дополнили крупно нарезанные ломти деревенского хлеба, тарелка очищенных вареных картофелин, миски с солеными рыжиками и малосольными огурчиками с прилипшими к бокам веточками укропа.

 Выпили по рюмке, водка обожгла горячим холодком. Дружно захрумкали огурцами. Налили по второй.

Вечерело. Вдали, за яблоневым садом, багровое солнце уже почти воткнулось в пригорок, поросший березовой молодью. Из сада потянуло свежестью и дурманящим запахом цветущего табака. Водитель поинтересовался:

- А нет ли, Петрович, гитары у тебя?

Инструмент нашелся. Борис повертел колками, настраивая его, взял пару аккордов. И деревня враз притихла, зачарованная, когда над садами, домами и лугами, подчеркивая красоту заката, поплыл сильный, выразительный, профессионально поставленный голос солиста Государственного академического Большого театра: 

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальный»…

С собой в Москву он увез мать – в свои восемьдесят лет она столиц еще не видела. Пешком и на машине осмотрели они центр города, побывали на Красной площади, в мавзолее, обошли по периметру Кремль. Клавдия Матвеевна, пораженная великолепием архитектурных ансамблей и городскими масштабами, в себя пришла только в храме Василия Блаженного, хотя и заметила, что «в Чижово в церкви куда лучше и просторнее».

Съездили они и в колыбель российского православия, в Загорск, посетили Лавру, великолепные храмы и монастыри, у истоков зарождения которых стоял преподобный Сергий Радонежский. Женщина была счастлива побывать там, куда стремится душа каждого православного россиянина...

И абсолютное потрясение она испытала, когда увидела и услышала сына на сцене Большого театра. Давали «Вражью силу». Пожилая женщина сквозь слезы радости и гордости наблюдала, как ее Алеша поет, как рукоплещет ему публика, вызывая на «бис». В фойе в антракте ее окружили артисты, там же оказались журналисты, ее с Алексеем сфотографировали, и на следующий день в «Вечерней Москве» вышла с фотографией заметка под заголовком «В гостях у сына».

Этот номер «Вечерки» был лучшим сувениром, который она увезла из Москвы. Кажется, все односельчане заглянули, чтобы посмотреть и почитать, как Клавдия Матвеевна у сына гостила и в Большом театре была. Сердце матери счастливо билось каждый раз, когда она вечерами бережно доставала газету и перечитывала заметку, уже выученную наизусть…


***

В начале 1950 года в Большом театре началась подготовка к возобновлению спектакля «Хованщина» М. Мусоргского в постановке А. Баратова (дирижер Н. Голованов, оформление Ф. Федоровского). Алексей Иванов с большим воодушевлением репетировал в опере партию Шакловитого – он уже пел ее до войны, но теперь, будучи более зрелым мастером, почувствовал новые нюансы этого образа и иные возможности для его сценического воплощения.

Спектакль стал классическим образцом оперного искусства и шел на сцене Большого театра долгие годы, а Шакловитый в исполнении Иванова, по мнению критиков, был лучшим вокальным воплощением этого героя. Постановка оперы была удостоена Сталинской премии.

В марте 1950 года было опубликовано постановление правительства СССР о присуждении Сталинских премий. За постановку в Большом театре оперы «Мазепа» П. Чайковского народный артист РСФСР А. П. Иванов удостоен премии второй степени – он стал трижды «сталинским» лауреатом.

ИСПЫТАНИЯ


Одна незадача: здоровье все чаще давало сбои. В его концертном костюме был кармашек, где всегда лежали резерпин и папаверин – иногда давление от постоянного напряжения подскакивало так, что без таблетки с ним было не совладать. А в Саратове на гастролях сильно разболелся желудок, он думал, что не сможет петь. Спектакль «Риголетто», заглавная роль, отнимающая почти все силы за три часа. С голосом он справлялся, но с большим трудом, едва сдерживаясь, чтобы не согнуться от рези в желудке. Но люди пришли на праздник – на гастрольное выступление столичных артистов, и дать боли возможность одержать верх было никак нельзя.

Выручил приятель М. Щуров, певший в том спектакле партию Монтероне. Видя, что творится с коллегой, в антракте он притащил в гримерную бутылку коньяка, подаренную ему кем-то из поклонников. Алексей Петрович никогда себе такого не позволял выпивать то, что в антракте, но даже накануне спектакля. Но тут деваться некуда, старинный русский прием «клин клином вышибают». Не пьянства ради, как говорится, а здоровья для…

Снадобье подействовало.

«Пей Алеша, это – целебная влага! Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

После глотка коньяка у меня пошла внутри приятная теплота, и почувствовал, действительно, успокоение».

Немного полегчало. По ходу следующего акта, в тот момент, когда Монтероне (Щуров) издает на сцене громогласные проклятья в адрес Герцога и Риголетто, исполнитель главной роли по сценарию должен уйти в нишу за кулисы. Зашел туда Риголетто, а там для него уже вторая рюмка приготовлена.

После ударного лечения Алексей Петрович ошибся (впрочем, зритель этого и не заметил) - в финале так проникновенно взял чистое «ля», хотя обычно исполнял эту фразу гораздо ниже, что публика в зале восторженно выдохнула… 

Спектакль доиграли нормально, а по окончании «доктор» с «пациентом» бутылку обезболивающего за кулисами прикончили.

«Нас со Щуровым фотограф снял на карточку, которую я потом получил из Саратова с надписью Щурова: «Вспомни, Алеша, чудесную теплоту после дозы коньяка в четыре звездочки и еще лучше финальную «ля» в Риголетто. Нам кажется, что она у нас и по сей день звучит».

В тот раз все закончилось благополучно, несмотря на то, что пытаться глушить сорокоградусным напитком гастрит ли, язву ли – это то же самое, что тушить пожар бензином. Но на такие мелочи настоящий артист внимания не обращает – по крайней мере, до поры до времени. Алексей Петрович вспоминал, как с артистом Г. Нэлеппом на рядовом спектакле «Пиковая дама» случился сердечный приступ – исполнитель рухнул на пол, едва допев арию и выйдя за кулисы. Это был первый сигнал, и через несколько лет певец скончался в результате очередного инфаркта.

Впрочем, любая работа отнимает здоровье, если отдаваться ей полностью и безоговорочно, откладывать отпуска, не замечать выходных дней. В театре, где работают одержимые искусством люди, так обычно и происходит.

«Наконец, не выдержало и мое здоровье. Заболел сильной формой радикулита и надолго выбыл из строя».

Как он в шутку говорил тогда, его скрючило так, что стал на самом деле походить на уродливого Риголетто. Ежедневно он подвергался огромному количеству процедур – ему прописывали массажи, прогревания, растирания, ванны и грязи, ионизация и проч. При этом врачи не советовали лежать, чтобы совсем позвоночник не разладился. Как результат всех этих недомоганий – жесточайшая бессонница и угнетенное состояние духа.

Добавляло своих ложек дегтя и начальство. Алексея Петровича вызвал на ковер директор Большого театра А. Солодовников: «Вы очень много поете концертов и не бережете свой голос, а ваш голос является государственной ценностью, и мы обязаны его оберегать». Был опубликован приказ по театру, гласивший о том, что народному артисту РСФСР А. П. Иванову объявляется выговор за нарушение трудовой дисциплины – дескать, только за два месяца и только по линии Мосэстрады он дал вне театра 33 концерта, а разрешение получил лишь на три из них.

Алексей Петрович подал заявление об отмене приказа. Помилуйте, писал он начальству, разве Стаханова наказывали за перевыполнение плана? Да если бы он, Иванов, ставил перед собой задачу примитивно заработать денег, то проще было бы отправиться по гастролям в другие города с «сольниками», как это делают другие артисты, недостаточно занятые работой в театре. А он трудится с перевыполнением норм по спектаклям, да еще репетиции, да еще шефские выступления. К тому же по правилам, установленным дирекцией, предупреждать ее надо за два дня до концерта, а его порой умоляли приехать и спеть, когда до торжественного мероприятия где-нибудь на заводе оставалось два-три часа.

Кажется, чиновники от культуры в нашей стране не меняются веками. Пройдет два десятка лет, и другого певца, Владимира Высоцкого, начнут точно таким же образом гнобить за неофициальные концерты в нищих НИИ и институтах перед инженерами со сторублевыми окладами, обвиняя барда в «чёсе» и стремлении к наживе. И таких примеров в истории взаимоотношений управленцев от культуры и тех, кто ее несет в массы – не счесть.

 «28 мая 1951 года в торжественной обстановке Большой театр отметил свой 175-летний юбилей. Мне, к сожалению, не довелось из-за серьезной болезни там присутствовать, и лишь только по радио, лежа в больничной обстановке, я мог слушать указы о награждении театра и его работников, в том числе и меня – присуждение высокого звания народного артиста СССР и награждение орденом Трудового Красного знамени».

Как вспоминает Алексей Петрович, он, услышав сообщение, заплакал вслух от обиды: когда был здоров и полон сил, его поливали грязью, а вот заболел, и – «за выдающиеся заслуги в деле развития советского оперного искусства»…

Однако справедливость, пусть и запоздало, но восторжествовала: директора Солодовникова сняли – за провал премьеры помпезной «колхозной» оперы «От всего сердца», и новый директор Большого театра в числе первых своих документов издал приказ, отменяющий выговор: «А. П. Иванов несет в театре большую ответственную нагрузку драматического баритона. Часто, несмотря на свое болезненное состояние, дающее ему право на освобождение от работы, он поет в спектаклях, чем способствует выполнению репертуарного плана. Только за последние дни артист А. П. Иванов пел четвертого мая оперу «Хованщина», пятого мая провел оркестровую репетицию оперы «Декабристы», шестого мая пел оперу «Риголетто», восьмого мая пел спевку оперы «Мазепа» и десятого мая спектакль «Мазепа»…

За «бессмысленное и беспощадное» руководство со стороны чиновников, и за нагрузки, которые Иванов взвалил на себя, окончательно не выздоровев, расплата пришла быстро.

«Концерт пел, сидя на стуле у рояля. Публика, вероятно, думала, что артист «фокусничает», но принимала очень тепло… Слег окончательно в постель. Врачи лечили всю зиму на ногах, но пока все средства не дали никаких результатов: переживаю адские боли. Нет покоя ни днем, ни ночью. Пропал сон. Не помогают никакие наркотики».

Приняв всего три процедуры грязей в институте курортологии, он почувствовал – впервые в жизни – нелады с сердцем. Врачи порекомендовали: чтобы привести в порядок позвоночник, живите на даче, или поезжайте на курорт погреться на солнышке. Но в Крыму становилось только хуже: были проблемы с одной ногой, а теперь он почувствовал, что вся нижняя половина тела теряет чувствительность. Он слег окончательно.

«В Москве распространился слух о моем безнадежном состоянии».

Перелом в долгой болезни наступил после рекомендаций, которые дал невропатолог, профессор И. Бенькович: «Поступим от обратного, вас лечили всем, а теперь мы все отменим». Профессор в шутку сказал тогда: «Бойтесь врачей». Но Алексей Петрович запомнил этот совет навсегда и старался при недомоганиях обойтись домашними средствами, только в крайнем случае прибегая к «химии».

И случилось чудо: «залеченный» организм без процедур и пилюль, обратившись к внутренним резервам, начал постепенно приходить в норму. Алексей Петрович стал понемногу вставать с кровати, ходить с костылями. И вот он окреп для дороги: после полугодичного пребывания в Крыму вернулся в столицу. Обеспокоенное его здоровьем руководство Большого театра направило артиста в Боткинскую больницу на обследование. Оно показало: впервые за долгое время состояние – удовлетворительное, недуги отступили.

В начале 1950-х Алексей Петрович познакомился Маргаритой Лазаревной Аронштром (с Тамарой Тимофеевной они расстались еще до войны). Маргарита Лазаревна, происходившая из зажиточной семьи ювелиров, стала его третьей женой. Близкие знакомые заметили: в материальном отношении Алексею Петровичу стало гораздо тяжелее. Маргарита Лазаревна, привыкшая к определенному уровню комфорта, не работала, но отдыхать ездила довольно часто. И главе семейства приходилось хвататься за любую возможность заработать.

Он давал множество концертов по линии филармонии, ездил в гастрольные поездки, записывал программы на радио. Работал на износ. В его дневниках того периода времени нередко встречаются сетования: там не заплатили, тут ставку срезали, а здесь бесплатно заставляют выступать… Впрочем, справедливости ради следует заметить, что чаще он возмущался не столько из-за своих недополученных денег, сколько по причине того, что от произвола театральных и филармонических бухгалтерий страдали коллеги, особенно молодые, которые пока находились на низших ступенях финансовой театральной иерархии.

5 марта 1953 года.  Председатель Совета Министров Союза ССР и секретарь ЦК КПСС И. В. Сталин скончался от кровоизлияния в мозг. Страна в шоке, Алексей Иванов – не исключение. Глава советского государства ценил его творчество и, говорят, принял непосредственное участие в судьбе артиста, выдав ему индульгенцию, которая дорогого по тем временам стоила.

 …Иосиф Виссарионович выделил в своем графике для партийных дел один день в неделю. Состояние здоровья уже стало сказываться на его работоспособности, многие документы оставались подолгу не подписанными. Он был Председателем Совета Министров, но на заседаниях Совмина председательствовал Вознесенский, пока его не сняли со всех постов. Затем Маленков сидел во главе стола с союзными министрами. Но партийные дела секретарь ЦК КПСС Сталин не доверял никому.

В тот день о ходе отчетно-выборной кампании отчитывались руководители Московской городской парторганизации. Иосиф Виссарионович, прикрыв набрякшие веки, казалось, дремал. Раньше выхаживал по ковру в кабинете километры, слушая выступающих, а теперь из кресла подняться – уже подвиг. Но пока еще цепкий мозг фиксировал все, что говорилось, вычленяя главное. Докладчики бубнили свои цифры, перечисляя число первичек, количество коммунистов и кандидатов в члены партии по сравнению с аналогичным периодом прошлой кампании, сыпали фамилиями кандидатов в секретари парткомов крупных организаций и предприятий.

Промышленность, военные организации, высшая школа… Все важно, везде партийные комитеты должны возглавлять проверенные товарищи. Главный бухгалтер, главный инженер могут оказаться плохими коммунистами, заблуждающимися или принципиальными противниками. Даже если директор подкачал – поставим на место, поедет экономику своими руками укреплять. Но если в руководство парторганизации проникнет враг, потом исправить будет сложно, успеет так навредить, что годы уйдут на ликвидацию последствий. Вон Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский сколько народа испортили своими играми в партийную реформу! Пришлось под нож пустить целое поколение членов партии, испорченных правым оппортунизмом.

Однако рост рядов – не самоцель. Пусть лучше человек будет в народном хозяйстве хорошим специалистом, чем станет хреновым коммунистом, отравляя всю организацию…

- Выполняя ваши указания, товарищ Сталин, в широких слоях интеллигенции, в творческих коллективах проводим идейно-воспитательную работу, направленную на борьбу с формализмом и космополитизмом, нацеливая организации на дальнейший рост рядов, - докладывала второй секретарь МГК КПСС Екатерина Фурцева. – За десять месяцев текущего года принято в члены…

- А скажите, товарищ Фурцева, на ваш взгляд, партийные комитеты творческих коллективов, филармоний, театров выполняют свою функцию по идеологическому руководству этих коллективов?

- Товарищ Сталин, недоработки есть. Если бы в полной мере выполняли, то не было бы такой ситуации, как в Московском Художественном театре, который не выпустил за последние два года ни одного нового спектакля на советскую тему. Или как в Большом театре, где рост рядов членов партии как застыл несколько лет назад, так и не движется.

- Среди артистов нет желающих вступить в партию, или партком недостаточно работает в этом направлении?

- Думаю, и то, и другое, товарищ Сталин. Есть там такой артист Иванов - ему уже три раза секретарь парткома предлагал написать заявление в кандидаты в члены КПСС. Упирается этот Иванов, ни в какую! Он и в комсомоле не состоял. А от партии уклоняется под тем соусом, что, дескать, не достоин столь высокой чести по происхождению, ибо он - сын священнослужителя. И еще письмо мне написал - мотивирует свой отказ от вступления в КПСС тем, что и без того много общественной работы выполняет – член профкома, комиссий, комитетов, депутат Мособлсовета.

Очень ненадежный человек допущен к важной работе в Большом театре. А он ведь Сталинский лауреат, за границу на гастроли ездит! Мне еще стало известно, что бывший враг народа, певица Наталья Гордиенко, упала ему в ноги – ее аттестовывать не сочли возможным. И этот Иванов, заступник народный, за нее хлопотал, и она получила аттестацию! С этим еще разбираться надо.

Товарищ Сталин, я считаю, что отказ Иванова от вступления в партию - это вопиющий случай, и он давно требует реакции партийной организации, которая самоустранилась. Если каждый…

Сталин сразу вспомнил «Черевички» и берущий за душу красивый баритон. И еще превосходную, прямо левитановскую дикцию певца – немного глуховатый, он терпеть не мог, когда бормочут или концы слов проглатывают, тем более, на сцене.

Сталин улыбнулся, но – про себя, на лице его никаких чувств прочитать было невозможно.

- Н-да, вот бес!.. Но не трогайте Иванова, пусть поет. Лучше пусть будет в Большом театре хороший баритон, чем негодный коммунист, которого в партию за шкирку притащили…

«Трогали» тогда, обращая в лагерную пыль, и за гораздо меньшие прегрешения. И если бы не всемогущий генсек, неизвестно, как сложилась бы судьба солиста Иванова…

К слову, в один день со Сталиным, 5 марта 1953 года, скончался великий композитор, дирижер, пианист Сергей Прокофьев. Но, как заметил в своем дневнике Алексей Петрович, «за смертью И. В. Сталина похороны С. С. Прокофьева прошли незамеченными, и я уверен, что многие так и не знают точно, когда умер Прокофьев».

Когда уже прошел ХХ съезд КПСС, и артистов перестали называть лауреатами Сталинских премий, которые автоматически стали Государственными премиями, многие из творческой богемы вдруг обнаружили в себе принципиальный антисталинизм и всем истово доказывали, что они всегда «не одобряли культ личности».

Алексей Иванов, к его чести, к этому публичному хору не присоединился.

Ему не раз приходилось идти вопреки интересам власть предержащих, сопротивляться волюнтаристским указаниям руководства, чтобы отстоять свою честь и справедливость. Он также всегда проявлял принципиальность и твердость, если необходимо было защитить неправедно критикуемых, обиженных, гонимых. Но, обласканный властью, он не был ни бунтарем, ни диссидентом.

Касаемо Сталина, Иванов говорил в узком кругу: с точки зрения пользы государству и народу - это великая личность, а если брать ГУЛАГ, то кому как повезет. Алексей Петрович дружил со знаменитой Зоей Федоровой, почти десять лет отсидевшей за «шпионаж». Это только потом стало известно, что в 1981 году киноактриса была убита выстрелом в затылок из пистолета марки «Зауэр», а у преступника имелся ключ от квартиры. А первоначальная официальная версия гласила: самоубийство. «Ну, конечно же, самоубийство – сама себе в затылок», - с сарказмом комментировал Алексей Петрович…

В конце концов, проводил он исторические параллели, Петр I тоже не уговорами действовал и в фундамент того же Петербурга не меньше Сталина костей уложил.

Ему рассказывали освободившиеся из лагерей, что там, где сидят по 58-ой статье, «Большой театр отдыхает»: в бараках по вечерам проходят концерты, спектакли, и «политические» всех убеждали, что такая жизнь в любом случае лучше, чем пуля в затылок в подвалах Лубянки. С этим не поспоришь. Вот и Алексей Петрович с этими людьми с готовностью соглашался.

А после смерти вождя А. Иванов откровенно написал в дневнике: да, молчал, потому что было страшно.

«Мне неоднократно хотелось на этих страницах осветить свое отношение ко многим событиям, где все приписывалось личности Сталина как гению, как сверхчеловеку, но этого нельзя было сделать даже в интимных записях, как страшно было даже мысленно критически отнестись к его действиям».

Уже на склоне лет Алексей Петрович, имевший многолетнюю привычку слушать «Голос Америки», говорил дочерям: вы «вражьи голоса» слушайте, но не как «Отче наш», а критически и осмысленно, к сведению принимайте, но выводы делайте сами. Это только один из источников информации для познания окружающей действительности и инструмент для умного человека, чтобы ему было легче анализировать происходящее.

«Я обычно мало поддаюсь той или иной «обработке» со стороны и люблю всегда составить СВОЕ МНЕНИЕ».

Такие люди, как Алексей Петрович Иванов, никогда не ложатся под власть, а свою состоятельность доказывают тем, что профессионально и, полностью выкладываясь, делают свое дело на благо Родины. Гибкость и способность «стелиться», поддаваясь давлению – это где-нибудь в Японии является достоинством, но не в России. А у нас плотник и боярина на три буквы посылал, если тот с советами лез и навязывал мастеру свое мнение, как рубить, и куда класть.


***

Долгое отсутствие в Большом театре заболевшего ведущего драматического баритона А. Иванова проделало брешь в репертуаре. И набирающийся сил Алексей Петрович с огромным желанием и воодушевлением принялся репетировать роль Рылеева в опере «Декабристы» композитора Ю. Шапорина, готовящейся к постановке в ГАБТ.

На премьеру пришли практически все руководители партии и правительства, главная ложа была полна. Спектакль имел ошеломительный успех. В центральной прессе публиковались огромные статьи с подробным разбором постановки, театральные критики не жалели лестных слов.

Параллельно в Большом решили возобновить оперу «Князь Игорь». Обновленная версия классической оперы стала также заметным событием в культурной жизни столицы. И вновь публика и пресса отметили виртуозное исполнение главной роли А. П. Ивановым. Композитор, советский классик Тихон Хренников написал в «Правде: «Исполнитель главной роли – Князя Игоря – Алексей Иванов великолепно проводит ее и в вокальном, и в сценическом отношении. Героические волевые черты этого образа, горячая любовь к своему Отечеству, нежность к любимой супруге – Ярославне ярко переданы Алексеем Ивановым, обладающим сильным красивым баритоном».

Вскоре произошло еще одно важное для Иванова событие, но уже личного свойства – артист получил большую трехкомнатную квартиру почти в центре Москвы.

Но, как водится, жизнь заботливо чередует плюсы и минусы, чтобы медом не казаться.

8 января 1954 года Алексей Иванов дал сольный концерт, где спел шестнадцать арий из опер и романсов. Некоторые номера ему пришлось повторять на «бис». Обычный концерт, доставивший удовольствие зрителям. Но, как скоро выяснилось, не всем. Конечно, каждому зрителю понравиться артист не может, иначе это уже не искусство, а фанатизм. Но не всякий, кто не в восторге от выступления, станет писать в газету. И далеко не каждое СМИ это напечатает – все редакции всегда завалены письменными стонами недовольных тем или иным явлением в жизни общества, жалобщиков у нас всегда хватало. Но публикуются из них немногие. Даже в те времена, когда «сигналы снизу» - в моде.

А тут сама «Советская культура» разразилась публикацией письма за подписью «инженер А. Корицкий» под заголовком «Так Чайковский не писал». Интонация была задана с первого предложения: «Концерт народного артиста СССР Алексея Иванова, состоявшийся недавно в Большом зале консерватории, оставил у меня, рядового слушателя, чувство неудовлетворенности…». Мол, и голос тусклый, и исполнительская манера с недостатками, но главное – трактовки и интерпретации произведений П. И. Чайковского: не романсы, а мелодрама в худшем смысле слова.

В газету посыпались письма от возмущенных почитателей таланта А. Иванова, которые приводили свои аргументы в пользу того, что этот певец – гордость советского оперного искусства, и негоже инженерам в калашный ряд лезть. Короче, скандал разгорелся нешуточный. Редакция могла бы опубликовать, как это положено по писаным и неписаным газетным правилам, также и точку зрения тех, кто с Корицким не согласен. Но печатный орган Минкульта выбрал путь усугубления конфликта: дожать «почивающего на лаврах Иванова» до конца. То есть, или до увольнения, или хотя бы до инфаркта.

И появляется еще одна статья – под заголовком «Творчество мастеров и критика «рядовых», на это раз за подписью «Журналист». Публиковать анонимки в СМИ тогда формально законом не запрещалось (это произойдет позже), но считалось в серьезных газетах просто неприличным. Свалив в одну кучу вымышленных и реальных комментаторов первой статьи, редакция «Совкультуры» проводила одну мысль: дескать, зазнались народные артисты, критики не признают.

Люди, не имеющие собственного мнения, одинаково легко присоединяются как к восхвалению кого-либо, так и к травле – главное, чтобы в хоре поучаствовать. Присовокупить свой голос к обвинениям в адрес артиста желающих нашлось немало. Но еще больше было тех, кто сразу понял: как таковое, искусство замечательного певца здесь совершенно не причем, и истоки этой истории надо искать в прошлом – когда-то кому-то Иванов дорогу перешел, и этот кто-то отомстил через газету.

Так оно и оказалось. Спустя некоторое время Алексею Петровичу стало понятно, откуда ноги растут – мил друг Солодовников постарался. Тот самый, кто бы уволен с поста директора Большого театра за провал разгневавшей правительство премьеры оперы «От всего сердца», и с кем у Иванова был незадолго до того конфликт из-за несправедливого выговора. Теперь Солодовников работал заместителем редактора «Советской культуры» и не смог побороть искушения, чтобы не окунуть в грязь артиста, добившегося в искусстве гораздо большего, чем он сам.

Однако собаки лают, а караван идет.

«Есть хорошее модное слово «иммунитет». Его я решил применить для своей психологии и вырабатываю против различных видов нападения… Вот и стараюсь больше сидеть дома, печатать воспоминания да запоем читать литературу. Этими занятиями заполняю все свободное время».

Алексей Петрович понимал, что участвовать в этой склоке – себя не уважать, и ответил злопыхателям самым эффектным способом – успехами в творчестве. Он работает над ролью в единственной опере гениального Бетховена – «Фиделио». Участвует в гастролях в Киеве по случаю 300-летия воссоединения Украины и России – в столицу братской республики Большой театр впервые в своей истории выезжает в полном составе. Поет «Князя Игоря» и «Демона» в столице Эстонии. Участвует в постановке в Большом театре знаменитой «Снегурочки» Н. Римского-Корсакова.

Кстати, знание русских народных сказок и умение их спеть ему скоро очень пригодилось: 9 апреля 1955 года у Алексея Петровича и Маргариты Лазаревны родилась дочь Маша. Судьба распорядилась так, что это радостное событие, день в день, произошло через 22 года после смерти первой дочери А. Иванова…


НАРОДНЫЙ АРТИСТ


Пока папа ездил по гастролям (в частности, спел несколько спектаклей в Иваново), мама с девочкой обосновались на даче.

«В Петрово-Дальнем для нее полное блаженство… Ребенок целые дни проводит на чистом воздухе в полутени сада».

Выросший в селе, Алексей Петрович стремился к тому, чтобы близкие как можно больше времени проводили поближе к природе. И сам в любое сколько-нибудь продолжительное свободное время уезжал на дачу.

Вообще, дачная московская культура – это отдельная тема. Домик со ставнями на окнах, желательно на опушке леса или среди деревьев, а еще лучше - у реки, веранда или беседка с непременным большим столом и плетеными креслами - в них так приятно отдыхать в тени в знойный полдень. Вольготная беготня босых загорелых детей на лужайке, чаепитие из самовара со своим вареньем, задушевное пение после рюмки наливки длинными подмосковными вечерами – всякий обитатель многомиллионного города, с раскаленным летом асфальтом и беспрерывным уличным шумом, мечтает о возможности такого уединения на лоне неброской красоты природы средней полосы России.

Алексей Петрович загородных домов на своем веку повидал немало – и скромных избушек на шести сотках, и дворцов за высокими заборами, где протекала неведомая для обывателя дачная жизнь партхозноменклатуры. Регулярно тот или иной руководящий хозяин дачи, празднуя какое-либо событие, а то и просто собрав застолье без повода, звал артистов для создания «культурной» атмосферы – чтобы не просто пьянка имела место быть, а солидное дачное мероприятие уважаемого товарища.

Не раз и не два выезжал Алексей Петрович в загородные имения Буденного, Ворошилова, Булганина и других военных и партийных руководителей. По-разному происходили эти концерты. Бывало и так, что к его приезду отдыхающие уже так набирались, что не сильно разбирали, кто это там поет, и что исполняет: «А, да это народный артист какой-то…». А случалось, что в компании находились ценители искусства – эти и аплодировали искренне, и подпевали, причем, весьма грамотно. Но в любом случае, исполнив несколько вещей, он всегда оказывался за столом в качестве полноценного участника праздника. Это сейчас приглашенному к сильным мира сего артисту (если он не медийная фигура, конечно) вполне могут дать понять, что он – обслуга, не более того. А в те времена приезд профессионального артиста, да еще столь известного – это была честь для принимающей стороны, к нему относились как к равному и уважаемому гостю.

Алексей Петрович вспоминал один такой прием для членов дипкорпуса и их семей на пригородной даче тогда только-только назначенного председателем Совета Министров СССР Николая Булганина. В огромном старом, еще екатерининских времен парке, где пряталась дача, собрались почти все, кто руководил страной. Помимо Булганина, в результате схватки между партийной и государственной ветвями власти сменившего Маленкова, присутствовал и сам Маленков, а также Хрущев, Жуков, Каганович, Молотов, Микоян. 

Спустя всего два года Булганин в ходе очередной властной разборки будет обвинен в участии в «антипартийной группировке» и смещен с поста Предсовмина. А пока он на правах всесильного хозяина огромной страны принимал на даче дипломатов, чтобы показать им, что СССР может не только ядерной дубиной размахивать, но и гостей достойно привечать. К тому же такие пикники всегда в дипломатической практике являются удобными площадками для приватных переговоров и предварительных устных договоренностей.

Под тентом - накрытые длинные столы, ломившиеся от марочных вин и деликатесов. В распоряжении гостей были лодки на пруду, а также удочки. Алексей Петрович, как истинный любитель рыбной ловли, не преминул упустить эту возможность и закинул удочку. Вытащив несколько зеркальных карпов, он понял, что их тут разводят специально для таких случаев, и эта ловля – все равно, что рыбалка в аквариуме.

Пока гости обедали, артисты начали концерт. Помимо А. Иванова, тут были М. Рейзен, Н. Гончаренко, И. Козловский и другие большие мастера сцены. После нескольких тостов обед плавно перетек в хоровое пение. Хрущев и Каганович затянули украинские песни. А потом Хрущев предложил Алексею Петровичу, чтобы тот начал что-нибудь русское. «Из-за острова на стрежень», - понесся над парком мощный баритон Иванова. Никита Сергеевич взмахнул руками и подхватил – истово, так, что на покрасневшей короткой шее выступили жилы, кожа лысины собралась надо лбом в гармошку, а традиционная рубаха с украинским орнаментом натянулась на нем, как на барабане: «На простор речной волны!..». Собравшиеся, мягко говоря, не стройно, но старательно подпевали. И эти песнопения продолжались до глубокой темноты…

За границей же, где А. П. Иванову не раз приходилось представлять советское оперное искусство, русское, напротив, не всем было по душе. Даже в странах соцлагеря. Изначально, с момента его образования, в странах, этот лагерь составлявших, все связанное с Советским Союзом напрягало и вызывало подспудное сопротивление, несмотря на уверения нашей пропаганды о братстве и победном шествии социалистического интернационализма.

В конце 1955 года певцы А. Иванов и Г. Вишневская, артисты балета И Тихомирнова и Г. Ледях, пианисты Б. Давидович и А. Макаров приехали на гастроли в ГДР. В репертуаре у певцов было выступление в опере «Фиделио» Бетховена. Алексей Петрович расценивал эту постановку Большого театра как жест уважения к великой немецкой культуре и народу.

Но Галине Вишневской и Алексею Иванову, главным исполнителям в «Фиделио», не дали спеть в берлинской государственной опере партии на русском языке. Хозяева пояснили, что существует незыблемая традиция: в берлинской Штаатс-опера исполнять только по-немецки. К слову, ни в Вене, ни в Праге «исконного» языка страны от певцов не требовалось.

«Но это было только начало организационных неполадок. Впоследствии выяснилось, что для наших «друзей» популярность советских артистов среди немецкого населения была совсем не по душе».

На одном из спектаклей, где выступали советские артисты, присутствовал президент германской республики Вильгельм Пик. После спектакля он выразил труппе благодарность, и это стало своеобразным охранным обстоятельством – сразу отношение принимающей стороны изменилось, появилась хорошая пресса. Но это – закулисье, а публика виртуозов из СССР, поразивших немцев своим мастерством, принимала очень тепло. Аплодисменты, цветы – все было искренним.

В 1957 году Алексей Петрович снова оказался в ГДР – на этот раз организацию поездки взял на себя штаб советских оккупационных войск в Вюнсдорфе, и выступать пришлось, главным образом, перед военными. И в третий раз А. Иванов побывал в ГДР через несколько лет по приглашению одного из известных немецких режиссеров.

 «Наш советский зритель за рубежом «изголодался» по родному искусству, и поэтому в каждой воинской части, как правило, приходилось петь, вместо одного концерта по плану, обязательно два. Встречи с воинами были самые задушевные, и лучшей аудитории для артиста трудно представить».

Благодарные военные ответили певцу вручением самой уважаемой солдатской награды - знака «Отличник Советской Армии».

Вернувшись из Германии, Алексей Петрович сразу попал на «долгоиграющие» семейные торжества: дни рождения жены, мамы и тещи, отмечавшиеся три дня подряд (31 мая, 1 и 2 июня). В эту благодатную пору юного лета особенно хорошо на даче, и в город выезжать нет никакого желания…

А Москва летом 1957-го жила ощущением приближающегося Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Как вспоминал Алексей Петрович, ощущения эти были разными, и не все ждали форум с радостью. Многие, напротив, стремились уехать в эти дни из столицы, напуганные слухами о том, что коварные враги будут пытаться навредить и в составе зарубежных делегаций заслать к нам зараженным всякими экзотическими болезнями молодых людей с целью вызвать эпидемии.

Но все прошло по сценарию, не считая появившихся в городе спустя положенное время темнокожих детишек. Надо заметить, что настороженное отношение советских людей к американцам тогда хотя бы на время значительно улучшила как раз музыка, а именно, пианист Ван Клиберн. Он стал победителем Московского международного конкурса пианистов и скрипачей им. П. И. Чайковского. Улыбчивого американца московская публика так полюбила, что прозвала Ваней – это, наверное, высшая степень доверия по-русски.

Параллельно с этим событием в Большом театре с огромным успехом прошла премьера оперы Чайковского «Чародейка», где А. Иванов с блеском спел партию Князя.

«Я не говорю уже о зрительном зале, восторженно принявшем спектакль, но даже наша пресса, весьма скупая на похвалы, и та была вынуждена расточать их».

В июне вышло постановление ЦК КПСС «Об ошибках оценки опер «Великая дружба», «Богдан Хмельницкий» и «От всего сердца». Это была реабилитация Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна и других композиторов, обвинявшихся в формализме в искусстве. Алексей Петрович испытал чувство восторжествовавшей справедливости: ведь и в самом деле было нелепо, что идеологические ярлыки в свое время наклеили на гениев, которых слушает весь мир.

Кстати, и к всесоюзной травле Нобелевского лауреата Бориса Пастернака с его «Доктором Живаго» Алексей Иванов не присоединился. В то время, когда на собраниях трудящихся и примкнувшей к ним интеллигенции звучало незабвенное «не читал, но осуждаю», Алексей Петрович имел смелость заявить: «Трудно судить о произведении, которого не читал».

Вообще Алексей Петрович не замыкался в рамках своего оперного мира. Его всегда отличало философское, а не утилитарное, что было свойственно идеологическим институтам власти, отношение к искусству.

«Рыба тухнет с головы», - говорит старая пословица. Очевидно, сама система руководства искусством таит в себе несовершенство. Обобщенное министерство культуры слишком универсально… Ведь нельзя объять необъятное! Поэтому, пока не будет создано специализированное учреждение, которое непосредственно руководило бы ИСКУССТВОМ, во главе с компетентными людьми, до тех пор трудно надеяться на прогресс в искусстве».

Думается, сам он был вполне компетентным специалистом не только в вокале, но и в вопросах организации искусства, и, наверное, вполне мог бы заняться такой деятельностью. Впрочем, сам он вряд ли согласился бы, как сейчас говорят, на офисную работу – он был человеком сцены, не мыслящим себя вне театральной «движухи», без премьер, концертов, гастролей и благодарной публики.

В 1930-1970 гг. только оперный репертуар Алексея Петровича Иванова насчитывал свыше 50 партий, которые он спел в 1958 спектаклях, и не меньше половины из них были гастролями, география которых – почти вся страна от Архангельска до Ташкента и от Прибалтики до Дальнего Востока, а также зарубежье.

«Нет почти ни одного крупного промышленного центра Советского Союза, где не состоялись бы мои творческие встречи со зрителями и деятелями искусства».

С особым чувством он приезжал к землякам в город Калинин. Он чувствовал, что должен отдать долг земле, его взрастившей, и людям, которые дали ему путевку в мир большого искусства. Зритель на родине встречал его с восторгом, и друзей в бывшей Твери было предостаточно – тоже всегда радовались встрече.

«Это радушие я чувствовал и на концерте, и после концерта в окружении друзей и администрации филармонии».

Единственное, что его удручало в родных пенатах, так это состояние глубинки – Чижово, да и Бежецка тоже. «В то время, когда космические корабли бороздят просторы», здешние просторы унылы, как в первые годы после Гражданской войны.

Как писал Алексей Петрович в дневниках, когда в Москве изучаешь программу построения коммунизма, ибо социализм уже построен, это видится логично и оптимистично. А стоит отъехать чуть дальше, в родную губернию, например… В Чижово жизнь такая же, какая была в XIX веке, сетовал он.

«Когда-то крупное, богатое село Чижово сейчас имеет жалкий запущенный вид… Грань между городом и деревней существует еще высоченной «китайской стеной».

Да и Бежецк мало чем, по его мнению, отличался от «захудалого уездного городишки Тверской губернии». Электричество там, в отличие от Чижово, правда, имелось, но - ни водопровода, ни канализации, ни газопровода.

«В Бежецке всего одна баня, один заводской клуб (весьма неблагоустроенный), одно кино, один трехэтажный дом. И это в центре страны, в трехстах километрах от Москвы!»

Надо сказать, довольно крамольные, даже по временам хрущевской оттепели, записи. 58-я статья Уголовного кодекса канула в лету, но на смену ей пришли другие, карающие за антисоветскую агитацию и пропаганду. Но такой это был человек: если душа болит, глядя на деревню, если «не верится, что под боком у Москвы может быть еще такое захолустье», то – скажет об этом, невзирая на то, что кому-то может и не понравиться.


***

В селе Чижово это был день Ивановых – их там 31 мая 1959 года собралось более двух десятков. Три поколения представителей рода съехались, чтобы отметить 90-летие Клавдии Матвеевны. Старушка была счастлива в окружении детей, внуков, правнуков. Она знала, что многих из них видит в последний раз – люди в этом возрасте отмечены даже не опытом, а спокойной мудростью, все понимающей и все принимающей, как должное. И оттого ей хотелось как можно дольше продлить этот день, посидеть с каждым из них, держа за руку родного человека и подпитываясь от него энергией.

С младшеньким, Алексеем, они присели на лавочке под уже летними, настойчивыми лучами заходящего солнца. Мать тихонько улыбалась воспоминаниям, с удовольствием ощущая крепкое плечо своего совсем взрослого и знаменитого, но все равно для нее ребенка.

« - Ты помнишь, Ленюшка, как я у тебя гостила в Москве? Вот я газетку-то так и храню.

- Ну что же, очень хорошо, - ответил я, - вот когда будешь справлять свое столетие, то приедет к тебе фотограф не только из газеты, а из целого журнала!

- Нет, уже не дожить до ста лет, - возразила мать…».

Сын вздохнул. Ему тоже уже не восемнадцать, увы. А так много еще нужно сделать, столько еще спеть! Вон звезда мирового уровня, входящий в пятерку лучших теноров 20 века гениальный Марио дель Монако, прилетевший в Москву из Италии всего на четыре спектакля, из своих 44 лет поет уже 20. Но говорит, что у него только расцвет карьеры, и до ее финиша еще очень далеко. Кстати, приятно: по его, Иванова, поводу итальянец сказал: «Такого баритона я в жизни не слышал».

Хотя московская весна – это ему не римская погода: простудил дель Монако свой нежный организм, подхватил трахеит, и планировавшиеся концерты в Ленинграде и Риге был вынужден отменить.

 Но трахеит – это все-таки мелочи, хотя и неприятные для певца, ведь у него дыхательная система – орудие труда. В марте 1960 года весь театральный (да и не только) мир был поражен кончиной выдающегося американского оперного певца Леонарда Уоррена. Он умер от кровоизлияния в мозг прямо на сцене Метрополитен-опера в Нью-Йорке, исполняя арию Дона Карлоса. Незадолго до того певец был на гастролях в СССР, Алексей Иванов рецензировал его выступление в газете «Советская культура», и вот – смерть, можно сказать, на рабочем месте…

«Да… ирония судьбы – умереть на сцене во время спектакля «Сила судьбы».

А. Иванов близко к сердцу принял смерть американского певца. Да и вообще в среде оперных артистов (как, впрочем, и в целом людей искусства) межгосударственные границы весьма условны – все говорят на одном языке, языке музыки, вокала, балета, живописи, литературы. Именно поэтому в душе Алексея Петровича гастрольная поездка в Киев в 1960 году оставила такой неприятный осадок. Задолго до 2014 года и обострения российско-украинских отношений, в те времена, когда, казалось бы, содружество народов братских республик СССР незыблемо и не подлежит никакой ревизии, он столкнулся в столице Украины с тем, что сам охарактеризовал как проявления национализма.

В столице СССР была декада украинской литературы и искусства. Большой театр, «в обмен на украинцев» в Москве, поехал в это же время в столицу Украины.

«Что мне не понравилось на этот раз в Киеве, так это гнусный налет «национализма»… Меня на каждом шагу раздражала подчеркнутая самовлюбленность киевлян с явно националистическим характером… И газеты, и радио ежедневно трубят до тошноты об успехах украинской декады, а почему же киевские хозяева не уделяют и нам должного внимания? Ведь в кои-то веки в Киев приехал Большой театр СССР в полном его составе… Этого украинцы замечать не хотят… Самовлюбленность на каждом шагу стала претить, и я с удовольствием покинул этот негостеприимный город».

В центре же шахтерского Донбасса, в рабочих городах Сталино и Горловка, артист этого, по его словам, не заметил – «нет той самовлюбленности, что наблюдалась «на щирой Украйне».

С Украины через Москву он уехал в Белоруссию, где был по-хорошему удивлен вновь отстроенным Минском. «Публика произвела тоже приятное впечатление, особенно контрастировала со свежим впечатлением от Киева. Да, пожалуй, и архитектура города интереснее, хваленого Крещатика».

Но нотки разочарования теми или иными событиями, прорывающиеся порой сквозь ровную ткань его дневников, не в силах перечеркнуть гордости Иванова за страну, в которой тот жил. Когда в Большой театр на «Руслана и Людмилу» пришли первый космонавт Юрий Гагарин с женой Валентиной, именно Алексею Иванову было поручено приветствовать знаменитую пару от лица творческого коллектива.

Он сказал, что все их театральные полеты на ковре-самолете и другие чудеса меркнут перед наукой и героизмом покорителей космоса.

« - Гениальная сказка Пушкина-Глинки стала реальностью в наш двадцатый век, - заявил я, приветствуя гостей. – Но эта сказка сохранила в себе те черты русского человека, которые позволяют ему творить чудеса. Поэтому я с полным правом могу назвать вас, Юрий Алексеевич, и вашу супругу Русланом и Людмилой двадцатого века».

Впоследствии, кстати, Юрий Алексеевич и Алексей Петрович встречались и в более приватной обстановке, где имели возможность познакомиться ближе.

Высокие гости в Большом театре никогда редкостью не были, в те годы - тоже. Однажды, вспоминает Алексей Петрович, он простудился, утром побывал у доктора, который не рекомендовал ему вечером петь. В театре в тот день давали «Чародейку», у Иванова – сложнейшая партия Князя. Но он все же вышел на сцену. И каково же было удивление труппы, когда они увидели, что две боковые ложи почти полностью занимают члены правительства во главе с Никитой Хрущевым. А ведь это был рядовой спектакль, никто к нему, как вечеру для VIP-персон, не готовился.

Пришлось забыть о недомогании и выложиться на все сто. Члены правительства оценили: дружно аплодировали и долго не уходили по окончании спектакля. Это отметила на следующий день и пресса, не пожалевшая добрых слов в адрес исполнителей.

3 февраля 1962 года Алексей Петрович, будучи на гастролях, получает трагическую весть о смерти мамы. На похороны он не успел. Клавдию Матвеевну похоронили в Чижово рядом с мужем – она пережила Петра Михайловича на 19 лет.

А. Иванов в это время репетирует партию Фальстафа в одноименной опере Дж. Верди и готовится снова петь Грязного в возобновляемой постановке «Царской невесты» Н. Римского-Корсакова - он впервые спел эту партию два десятка лет назад, и вот – новое исполнение, уже с позиции умудренного опытом певца и пожившего человека. И те эмоции главного героя, которые в молодости воспринимались как нечто довольно абстрактное, сейчас видятся и чувствуются уже по-иному. Зритель это тоже ощущает.

В мае 1962-го в Москву по приглашению руководства Большого театра из Милана приезжают директор «Ла Скала» Д. Гирингелли и заведующий репертуарной частью Ф. Сичилиани. Цель – налаживание творческих связей между двумя прославленными театрами. Обсудили и вопрос об обмене визитами театральных коллективов. Гастроли в Италии становились все более реальными.

Через Госконцерт договорились об участии артистов Большого в постановке в Италии оперы «Хованщина» - итальянцы пожелали видеть у себя подлинно русскую постановку этой жемчужины оперного искусства: с русским же оформлением спектакля и нашими режиссерами и вокалистами.

Алексею Иванову было поручено исполнение партии Шакловитого. Летом 1963 года гастрольная труппа вылетела в Италию. И вот артисты Большого театра – в Риме.

«Уже сознание того, что ступаешь по каменным плитам этого города вызывает какой-то внутренний трепет… Поразило, прежде всего, изобилие автомобилей. Город – гараж! На два миллиона жителей столицы Италии приходится около 700 000 автомобилей, то есть на троих жителей – одна машина!»

Да, любопытно, как прокомментировал бы сейчас Алексей Петрович тот факт, что в Москве в 2014 году только автомобильных пробок ежедневно насчитывалось около 700…

Понятно, кончено, что куда больший трепет у московских артистов вызывало то обстоятельство, что они находятся в колыбели оперного искусства, где жили и творили лучшие вокалисты планеты.

Премьера «экспортного» варианта «Хованщины» была во Флоренции. Во время репетиций итальянские партнеры – солисты, хор, оркестр – трудились с искренним желанием сделать все наилучшим образом. Так и произошло: успех «Хованщины» у взыскательной и грамотной итальянской публики был ошеломляющим! Алексей Петрович вспоминал, что такой оценки их выступления они не могли предположить и в самых смелых мечтах. Было опасение, что подлинная «русскость» окажется не понятой тамошним зрителем, да и вообще – монопольным успехом за границей пользовался до той поры лишь наш балет. Но принимали советских оперных артистов на «ура».

Тут же последовали приглашения от ряда других театров из Рима, Милана, Неаполя…

Во время переездов по стране «руссо артисто» заглянули в одну из виноделен в провинции Тоскана. Осмотрели виноградники, подвалы с темными старыми бочками, где созревало знаменитое вино. Ну а после экскурсии, как водится - дегустация на вилле хозяина. Столы были накрыты в саду.

«И вот на фоне южной природы полились широкие раздольные русские песни. Весь обслуживающий персонал и все находящиеся на вилле высыпали в сад, услыхав необычайные для них мелодии и звонкие русские голоса».

Та поездка не была последней. В октябре 1964 года оперная труппа Большого театра, всего 400 человек, вновь отправилась в Италию, в Милан. Встречали их, как вспоминал Алексей Петрович, грандиозно – речи, цветы, аплодисменты, фоторепортеры…

Для «Ла Скала» были подготовлены пять спектаклей. И сразу дебютный «Борис Годунов», где А. Иванов пел партию Рангони, вызвала шквал восторженных откликов и обильные репортажи в газетах, причем, не только в миланских.

 Правда, не обошлось без казусов: советских артистов, давших, помимо театральных постановок, ряд концертов «перед трудовыми коллективами», обвинили в… незаконной агитации за итальянскую компартию – в то время как раз шла бурная предвыборная кампания в парламент. К этим обвинениям гости отнеслись, конечно, с юмором.



ЛЮБОВЬ


А вот к чему он в тот год отнесся с полной серьезностью и всем пылом сердца, истосковавшегося по настоящей бескорыстной любви, так это к случайной - как всегда и бывает в историях про настоящую любовь - встрече с юной провинциалкой из солнечной Одессы.

… Зоя Шляхова обожала оперу. Стена возле ее кровати была оклеена портретами певцов, многие арии она знала наизусть и задорно распевала их, убираясь в своей комнатке после занятий в институте. Она все делала с упорством и последовательностью, вообще-то, редко свойственными молодым девчонкам: если уж учиться, то отлично, если интересоваться оперой, то так, чтобы арии от зубов отлетали – хотя и голос у нее был, честно говоря, явно не выдающийся.

Однажды собралась она в Москву, и ее знакомые, раз подвернулась такая оказия, попросили передать посылку одному певцу, да не какому-нибудь, а солисту Большого театра. Ей было не очень с руки, но отказать не могла, да и на главный театр страны изнутри взглянуть было любопытно.

И вот она в зрительном зале, да еще в партере. В Большом в тот день давали «Царскую невесту». Широко раскрытыми глазами девушка смотрела на грандиозный спектакль, впервые слышала настоящих народных артистов СССР, любовалась роскошными сценическими костюмами. Особенно приглянулся ей Грязной: жгучий брюнет с густыми бровями и черной бородой, великолепный кафтан – прямо-таки влюбилась девушка в образ с первого взгляда. Да ведь это еще и Иванов - тот самый, которому надо посылку передать!

В антракте Зою пустили за кулисы, позвали Алексея Петровича, тот выглянул, выслушал ее и бросил: «Будьте у выхода после спектакля». Стоит она, с трепетом в душе ждет статного черноволосого красавца. Выходит какой-то человек – ростом невелик, хотя и не очень мал, видно, что усталый, чуть бледный, и в возрасте уже. Она даже расстроилась: ну надо же, каков Грязной без грима, прямо обычный совсем мужичок… Тот, видя растерянность девицы, обращается к ней, и ее сразу завораживает голос – красивый, бархатный, но при этом четко поставленный, даже властный, и убедительный:

- Ну что, голубушка, застыли. Давайте, что там у вас. Хотя – нет, погодите. Время ужина, пойдемте в ресторан, тут рядом, там отдадите, да и откушаем заодно…

Спустя час Зоя, даже толком не поев, сидела за столиком и слушала, слушала голос, в котором буквально утонула. Она не совсем понимала, что он говорит, осознавала только, что – пропала, угодив во власть неожиданно откуда-то прорезавшейся в этом человеке настоящей мужской харизмы и пульсирующей внутренней энергии, что всегда пятым чувством безошибочно ощущают женщины. И не было уже возрастного, старше Зои на 30 лет, артиста – за столиком рядом с ней сидел красавец Грязной, только без кафтана.

 Алексей Петрович тоже почувствовал то, что обычно формулируется мужским подсознанием очень коротко: «Это она…».

И жили они долго и счастливо. Но это уже другая история.


***


География его заграничных поездок, в отличие от гастролей по СССР, не сказать, чтобы была очень широкой, но, что примечательно, не ограничивалась стандартным маршрутом советских артистов «Берлин-Рим».

В связи с 15-летием общества советско-исландской дружбы в апреле 1965 года в Рейкьявик вылетела из СССР группа деятелей культуры во главе с кинорежиссером Г. Александровым. В ее составе, помимо балерины и пианиста Большого театра, был и А. Иванов. Исландское направление советскими гастролерами было точно не освоено. Алексей Петрович дал четыре сольных концерта и вдоволь налюбовался своеобразными северными красотами – мхами, болотами, ущельями да вулканами.

Больше всего его поразила забота жителей об экологии и почти стерильная чистота окружающей среды, не испорченная цивилизацией. Кстати, туда он прилетел с насморком и болью в горле и всерьез опасался, что не сможет выступать. Но по совету знающего человека в первый же вечер пошел гулять, чтобы просто подышать чистым воздухом. И с удивлением обнаружил наутро, что все симптомы недомогания исчезли.

На обратном пути делегации через Данию их небольшой творческий коллектив уговорили выступить еще и перед участниками конгресса молодежи, проходившего в Копенгагене. Вечером сходили в клуб – «буги-вуги» в прокуренном тесном помещении Алексею Петровичу категорически не понравились.

А спустя два месяца он уже пел перед монгольской публикой в Улан-Баторе по случаю годовщины образования МНР. 

Самая дальняя от Москвы точка, куда занесла А. Иванова творческая судьба, находится от Москвы на расстоянии 11 тысяч километров – по поручению министерства культуры СССР он летал в Бразилию в качестве члена жюри проходившего в Рио-де-Жанейро международного конкурса молодых певцов.

В их небольшую группу входили еще две советские участницы конкурса, пианист-аккомпаниатор и переводчица. Успели прогуляться и по Парижу, где была пересадка.

Обе наши участницы конкурса выступили превосходно, завоевав призы: одна стала победительницей, другая – заняла третье место. Это был большой успех молодых советских певцов, и Алексей Петрович наутро после финала получил поздравительную телеграмму от своей старой знакомой: «Алексею Иванову. Совпосольство. Рио-де-Жанейро. Сердечно поздравляю вас и участников конкурса Богачеву Волкову блестящей победой. Желаю дальнейших творческих успехов. Министр культуры Е. Фурцева».

Кстати, вскоре после этого случилась еще одна их встреча. В беседе с группой артистов Большого театра Фурцева поблагодарила Алексея Петровича за его позицию, когда он боролся в защиту Евгения Светланова и за назначение его на пост главного дирижера ГАБТ. В театре была абсолютная кадровая чехарда, «группа товарищей» высказывалась против назначения Светланова, который, по сути, вырос в Большом, сроднился с ним, да и музыкант от Бога. Иванов выступил на парткоме с гневной речью, смысл которой сводился к тому, что назначают черт-те кого, от которых проку – ноль, а отличных музыкантов зажимают. Министр культуры поддержала позицию А. Иванова, и Е. Светланов стал главным дирижером ГАБТ, принеся театру немало пользы.

…После хорошо сделанной работы в Рио-де-Жанейро можно и отдохнуть. Посланцы Страны Советов первым делом поехали осматривать заметную из любой точки столицы Бразилии 30-метровую статую Христа Спасителя, посидели и в ресторане под нею. Ну и, конечно, не могли не заметить, что Рио – это тоже город контрастов с «отбросами капиталистического общества в конурах».

Еще одну свою гримасу капитализм продемонстрировал, когда организаторы рассчитывались с членами жюри. Алексею Петровичу вручили конверт с сотней крузейро. По железобетонной советской привычке «профессор Алексей», как его звали бразильцы, поинтересовался: где расписаться? Но организовывалось все частными лицами, поэтому ведомости никакой не было. Он попытался вернуть деньги обратно, но хорошо, что рядом оказался кто-то из посольских и посоветовал: берите, иначе вообще ничего не заплатят…

То ли дело, музыкальные форумы в своем Отечестве: все предсказуемо, прозрачно и без сюрпризов. Во время фестиваля «Северное сияние» в Томске, в котором участвовало около 150 артистов, для них зафрахтовали целый пароход и отправили по Оби для выступлений в районных городах и вообще там, где имелись хоть какие-то клубы или сады и скверы с десятком лавочек.

Народ в сибирской глубинке их разве что на руках не носил – в эту глушь не то что певцы из Большого театра – редкая художественная самодеятельность добиралась.

И слушателям радость, и артистам хорошо.

«Целый день мы проводили на воздухе: кто отправлялся в тайгу за грибами или за ягодами, а кто оставался на берегу и занимался рыбной ловлей. К обеду варили на берегу уху, которая всем казалась несравнимо вкуснее всякого ресторанного приготовления».

Однажды они попали на огромную пасеку километрах в пятидесяти от берега – туда их доставил колхозный вездеход. Спели в глухой тайге, где отродясь такого не слышали, и получили надолго всем запомнившиеся подарки от благодарных таежных обитателей.

«По широте сибирской натуры, каждый мужчина получил по бочонку медовухи, а женщинам предложили лакомство в виде свежего сотового меда. По возвращении на берег, к нашему пароходу, рыбаки уже сварили уху. Произошел взаимный обмен угощениями: рыбаки – ухой, а мы – медовухой. Был настоящий пир в сибирской тайге».

Артистический «заплыв» на пароходе получился общей протяженностью около двух тысяч километров.

Алексей Петрович любил эти творческие десанты в глубинку, ему нравилось доставлять людям радость там, где искусство было еще редким гостем, а народ трудился от рассвета до заката и жил, в общем-то, тяжело и без особых радостей. И как отрадно было народному артисту СССР видеть светящиеся глаза этих тружеников и понимать, что не зря ест он свой хлеб…

Наматывать тысячи километров по родной стране было легко еще и потому, что грело непередаваемое чувство – дома ждут близкие и любимые.

В 1966 году у Зои Николаевны Шляховой и Алексея Петровича Иванова родилась дочка Наташа. За год до этого счастливого события он ушел из прошлого, навсегда покинув квартиру, где жил с Маргаритой Лазаревной.

Как и подобает состоявшемуся человеку с нормальным мужским началом, он все хотел сделать для того, чтобы их развод прошел спокойно и без надрыва. Хотя понятно, что любое расставание мужчины и женщины, тем более долго связанных семейными узами, – это испытание, это переживание. И то, как оно происходит, в какой атмосфере, зависит не только от мужчины.

К Зое он пришел с одним чемоданом, всё материальное (кроме любимой дачи в Петрово-Дальнем) оставив в прежней жизни. Да Зое и не нужно было ничего от него, кроме его самого. Какое имеет значение, сколько чемоданов, если на кону – настоящая большая любовь…

Квартирку на улице Вавилова на западе столицы Зое Николаевне дали как молодому, но подающему большие надежды преподавателю Московского института текстильной и легкой промышленности. Она всего в жизни добилась сама - настойчивым трудом, бессонными ночами, напряжением ума и воли. Не помогал никто. Но, как и абсолютно любой женщине, даже такой самостоятельной, ей хотелось, чтобы рядом было надежное мужское плечо не только любимого, но и духовно близкого человека. И оно появилось – навсегда.

Какое же это было непередаваемое счастье для нее, когда Алексей Петрович примчался в роддом и, «используя служебное положение в личных целях», вопреки правилам, прорвался в палату с растрепанным букетом и авоськой, в которой болтались картонная коробка со свежей клубникой и банка с черной икрой. Ну и пусть, что, во избежание аллергии у младенца, всего этого молодой маме даже в рот брать было категорически нельзя – не в этом же дело…

Поцеловав Зою и бережно, с бестолково-счастливым лицом, какое бывает только у молодых отцов, подержав драгоценный сверток с дочкой, он сообщил ей, что уезжает на гастроли – он должен ехать, вариантов нет. Такова судьба артиста.

А свадьба их состоялась только спустя два года, и молодая, но уже полная семья въехала в «пробитую» Зоей в институте двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Здесь, на Ленинском, как считал Алексей Петрович, прошли самые счастливые годы его жизни.


 

 

 

ЗАНАВЕС


В 1967 году Иван Семенович Козловский, Алексей Петрович Иванов и Алексей Степанович Пирогов - тенор, баритон и бас – втроем пришли в отдел кадров Большого театра с заявлениями об увольнении. Они были товарищами и по жизни, и по сцене, так и увольняться собрались – всей троицей. Решили, что все уже на этой сцене, что можно, сделано, и надо дать дорогу молодым. Козловский, правда, потом вернулся, а Иванов с Пироговым с ГАБТ простились, хотя и не расстались.

Алексей Петрович стал преподавать вокальное мастерство в Загорской духовной семинарии, куда пришел, говорят, по настоятельной просьбе людей их числа высших иерархов Русской православной церкви. Он был знаком с Патриархом Московским и всея Руси Алексием I. Дружил с наместником Свято-Троицкой Сергиевой Лавры архимандритом Пименом (к слову, гвардии майором в отставке), ставшим в 1971 году Патриархом. Его Святейшество, имевший идеальный слух, весьма жаловавший Большой театр и регулярно там бывавший, часто прибегал к услугам А. П. Иванова как консультанта в вопросах духовной музыкальной культуры.

Впрочем, доверительные отношения у него были не только с архиереями – Алексей Петрович, к примеру, приятельствовал с протодиаконом столичного Елоховского собора Розовым.

Лавра в Загорске (ныне Сергиев Посад) вообще притягивала к себе Алексея Петровича. Он часто бывал там на службах, любил общаться со священниками – как с людьми умными, вернее, мудрыми, и всесторонне образованными. Наверное, поэтому и принял предложение поучить семинаристов вокалу – благо, хорошо помнил отцовские уроки церковного пения. Но это вовсе не означало, что он замкнулся в тесном мире семинаристов и регентов. Да и преподавал он в семинарии недолго. 

А. П. Иванов продолжал активную концертную и гастрольную деятельность от Московской филармонии: его камерный репертуар включал в себя более сотни сольных программ. Поездки по стране шли сплошным чередом – едва приехав, он тут же начинал собираться в очередную творческую командировку.

И не случайно в конце 1967 года он был назначен руководителем вокального отделения Москонцерта – тут очень пригодился его опыт организатора гастролей, да и принципиальность – тоже. Он буквально разогнал бездарных сынков ответственных работников, пристроенных в Москонцерт заботливыми папашами на «непыльную» работу со вполне предсказуемой ее эффективностью.

К чести чиновников от культуры и руководства Большого театра, его не забывали. В 1976 году по случаю 200-летнего юбилея ГАБТ народный артист СССР А. П. Иванов был удостоен второго ордена Трудового Красного знамени. Алексея Петровича постоянно приглашали на музыкальные форумы, он был в состав жюри множества музыкальных конкурсов – им. М. И. Глинки, М. П. Мусоргского, зарубежных исполнительских состязаний. И его оценка, как практикующего певца, при этом абсолютно не ангажированного и нетерпимого к непрофессионализму, часто становилась решающей.

А. П. Иванов оставил свой след в истории советского музыкального искусства не только как солист Большого театра, но и как режиссер-постановщик. Он был и блестящим вокалистом, и великолепным мастером сценического воплощения образов, их оригинальных трактовок. В конце 1950-х годов вновь сменившееся тогда руководство ГАБТ предложило ему сделать постановку оперы «Риголетто» Дж. Верди, поскольку один из молодых режиссеров с этой задачей не справился. Правда, сказали, что денег на постановку нет…

Алексея Петровича это обстоятельство не остановило, и он сделал работу, по сути, на общественных началах, да так, что опера в его постановке шла еще многие годы и в Большом театре, и на сцене Кремлевского Дворца съездов.

Режиссерскую практику А. Иванов продолжил и в Оперной студии Московской консерватории, куда, по приглашению ректора А. Свешникова, был назначен художественным руководителем по завершении карьеры в ГАБТ.

Память об Алексее Петровиче хранили и хранят многочисленные его ученики. Кстати, именно он вывел на большую сцену многих звезд вокального искусства, ставших гордостью отечественной музыкальной культуры. Всех перечислить невозможно, но достаточно назвать только имена Галины Вишневской, Елены Образцовой, Владимира Атлантова, Тамары Синявской – они считали Алексея Петровича своим наставником, он был для них непререкаемым авторитетом в профессии и человеком, который их заметил и благословил.

С огромной серьезностью и ответственностью относился он к обучению молодежи в Народной певческой школе – его пригласила заняться этим преподаватель института имени Гнесиных, известная певица и педагог Наталья Дмитриевна Шпиллер. Уроки он часто давал дома, в квартире на Ленинском. Как вспоминает дочь Алексея Петровича, Наталья, «порой бывало страшно слышать, как папа кричал на этих молодых людей, когда те фальшивили: «Лучше быть хорошим дворником, чем посредственным певцом!» Но они не роптали и воспринимали наставления как должное – еще бы, ведь это не чья-нибудь наука, а народного артиста СССР, живого классика для ребят. Переживал он за них, когда что-то не получалось, и очень радовался, когда чувствовал: будет толк. Мальчики такие воодушевленные от нас уходили…».

Преподавал А. П. Иванов вокал и в ГИТИСе.

А вообще на его примере обращения с голосом и со сценическим образом выросло не одно поколения мастеров вокального искусства. Благо, осталось множество записей, грампластинок, радио- и телепередач. Первая программа на радио с его участием появилась в далеком 1939 году – это была запись оперы «Демон», где он исполнял главную роль. Во время эвакуации в Куйбышеве он записал на радио 64 выступления.

А. П. Иванова часто можно было видеть на телеэкране. Так, была записана в студии в его исполнении знаменитая в годы социализма песня «Партия – наш рулевой», по сути, гимн КПСС. Много раз он участвовал в записях праздничных «Голубых огоньков». С его участием были сняты музыкальный фильмы «Полтава» по мотивам оперы «Мазепа», фильм-опера «Лемешев» и начаты съемки телевизионной версии «Князя Игоря». Создан и «персональный» музыкальный фильм «Поет Алексей Иванов», где он исполняет арии из опер, романсы, народные песни. В собраниях Гостелерадио сохранились десятки катушек с записями телепередач с его участием.

Радиостанция «Голос Америки» во времена, когда ее еще глушили, сделала передачу о творчестве Алексея Иванова.

У многих любителей оперы сохранились в домашних архивах грампластинки с записью музыкальных произведений в исполнении А. П. Иванова – всего с 1939-го по начало 1980-х годов их выпущено 55 со 186-ю произведениями. Все они были и в личной коллекции А. П. Иванова, а собранная им за годы жизни фонотека насчитывает сотни пластинок и магнитофонных записей.

Он, к слову, всегда «дружил» с новинками звукозаписывающей техники: как только появились катушечные магнитофоны, переписал пластинки на ленту, а когда поступили в продажу кассетные магнитофоны, он незамедлительно приобрел такой и переписал все свое собрание на кассеты.

Алексей Петрович собрал огромную библиотеку не только музыкальной, но и художественной, научной, мемуарной литературы. Причем, не только все прочитывал, но и составлял на каждую книжку аннотацию. Были у него и библиографические редкости, купленные у букинистов – редкие книги Мережковского, Бальмонта, Бунина и других авторов. Серьезно изучал историю: составлял генеалогические древа княжеских родов и историографические таблицы с событиями и датами.

Певец серьезно увлекался скульптурой и живописью и, по мнению специалистов, вполне профессионально рисовал сам, делал копии известных картин и икон, писал портреты близких и автопортреты, в основном, свои сценические образы.

Этот многогранный человек отлично владел словом. Его перу принадлежат книги «Об искусстве пения», «О вокальном образе», «Жизнь артиста» и «Чудо на Оке» (последняя издана посмертно). «Об искусстве пения» выдержала несколько изданий и в итоге стала основополагающим, базовым учебником для студентов вокальных отделений высших и средних учебных заведений СССР, а потом и России.

Его заметки, очерки, аналитические статьи, музыкальные обзоры охотно публиковали газеты и журналы. Написанные блестяще, редакторской правки они требовали минимальной. Он печатался в «Советской культуре», Известиях», журнале «Театр». Изрядный резонанс в свое время вызвала большая статья А. Иванова в главной газете страны, «Правде», о юном гении первой половины 1960-х годов Робертино Лоретти. Вундеркинд тогда очаровал весь мир своим ангельским голоском, а советский артист Иванов заклеймил мир капитализма, не щадящий детей – зачем, дескать, мучить ребенка, скоро его голос начнет претерпевать возрастные изменения, вот после того, как они произойдут, и эксплуатируйте его, если неймется…

Ряд статей в СМИ он посвятил «разбору полетов» в советском оперном искусстве, и, что примечательно, спорить с ним желающих не нашлось – он в полной мере был, как сейчас бы сказали, экспертом в сфере деятельности, которой посвятил всю жизнь.

А последнее публичное выступление Алексея Петровича на сцене было в мае 1981 года. Он спел арии из «Князя Игоря» и «Алеко», а также «Неаполитанскую песню» в ЦДРИ на юбилейном вечере своего аккомпаниатора Владимира Викторова. Как всегда, выкладывался он тот вечер весь, без остатка, пел свободно и с такой кажущейся со стороны легкостью, что никому из публики и в голову не приходило, что певцу уже 77 лет…


***


Но и после завершения артистической деятельности Иванова видели везде и всюду. Активности его можно было только позавидовать, и впечатления пенсионера он не производил нисколько. И супруге не давал засиживаться, «выводил в свет» при любом малейшем поводе – его с Зоей Николаевной постоянно видели на концертах и спектаклях, в Центральном Доме работников искусств и в ВТО – везде, где он мог общаться с интересными ему людьми.

Вообще кипучая энергия, непосредственность и какое-то бесшабашное мальчишество этого человека поражали не только посторонних, но и близких ему людей, которые, казалось бы, уже должны были привыкнуть к тому, что Алексей Петрович – это вечно молодой хулиган, словно насмехающийся над временем вообще и над своим возрастом в частности.

С одной стороны, конечно, здоровые гены человека, родившегося и выросшего в сельской местности. Он никогда не знал, что такое стоматолог – ни единой пломбы во рту! Но гены – это не только иммунитет к болячкам, но и воля - способность превозмогать себя, «не брать в голову» усталость, жить, что называется, на полную катушку.

Он до самых последних лет жизни вплавь преодолевал в обе стороны Москву-реку. Нырял, задерживаясь под водой на столько, что наблюдающие думали: ну все, утонул, сбылось предсказание цыганки… Ездил на своих машинах так, что родня с ним в путь отправляться часто опасалась (посторонние это понимали, уже сидя в салоне, когда поздно пить боржоми). У него имелись «Победа» - на ней он передвигался с водителем, а также «Запорожец» и «Москвич-412» - в них сам сидел за рулем. И постоянно ругал ГАИ за то, что «не дают погонять, как следует» и «сидят в засадах».

Однажды он улетел в кювет – в первой же поездке на новеньком, только что купленном «Москвиче», в котором, конечно, никаких систем активной и пассивной безопасности, кроме ремней, не было. Но – относительно удачно: рассказывал потом шокированным домашним, что при перевороте машины сумел сгруппироваться так, что получил только синяки и сотрясение мозга. Та травма головы давала потом о себе знать периодическим повышением давления.

Алексей Петрович и его друзья – такие же «старики-озорники» - порой приводили в изумление своих близких.

Однажды Алексей Петрович в компании с певцом Алексеем Степановичем Пироговым и писателем Михаилом Ивановичем Шевцовым… пропали на Пасху. Ушли на праздничную службу, и - поминай, как звали. Родственники – в поиски: как-никак, а всем троим за 70 уже, мало ли что… А старая гвардия, вхожая в Епархию, тем временем разговелась церковными наливками и по приглашению одного из батюшек отправилась в баню продолжать банкет. А потом троица завалилась домой к Ивановым и «несанкционированно» откушала три бутылки настойки золотого корня, которую Зоя Николаевна делала сугубо в лечебных целях и для употребления в количестве чайной ложки один раз в день…

Хозяин квартиры лег спать, а пришедшая домой Зоя Николаевна схватилась за телефон – обзванивать родственников гостей: ничего ли с ними не случилось, не скакнуло ли давление? Ведь они выпили полтора литра, по сути, сверх-тонизирующей спиртовой настойки растения из семейства женьшеня, в их-то возрасте!..

Друзей – настоящих, искренних – у Алексея Петровича было немало. Причем, отнюдь не только из мира искусства. Он любил интересных людей и с удовольствием с ними общался, вне зависимости от их социального статуса. В ближнем кругу его друзей были и сантехник, и главный инженер совхоза, и директор ликероводочного завода. Просто хорошие люди. Алексей Петрович вообще не понимал, как это – дружить с расчетом, ради выгоды. Он никогда и никуда не ходил с черного хода, не «решал вопросы» по блату – терпеть этого не мог, считал унизительным для себя. Настоящий, как раньше говорили, правильный русский человек, он просто относился к людям по новозаветной заповеди: так, как хотел, чтобы они к нему относились.

Вся его многочисленная родня была уверена: если что, нужно обращаться к дяде Леше – поможет непременно, сделает все, что в его силах, и так деликатно, что обязанным себя никто не почувствует.

Двери в его дом не закрывались. Как вспоминают близкие Алексея Петровича, чуть ли не через день собирается в квартире на Ленинском десяток гостей, хлебосольные хозяева тащат на стол все разносолы, что есть в холодильнике. Хозяин – тамада. Звон посуды, смех, разговоры. Но ненадолго: тут же непременно появляется аккомпаниатор: или Сева Сокол-Мацук, или Володя Викторов, или Иосиф Катон. И - начинается «концерт по заявкам» - поют все, и слушают в соседних квартирах тоже все…

К слову, Алексей Петрович любил и пел не только серьезные произведения из классического репертуара. Многие до сих пор вспоминают его чудесное исполнение «Москвы майской»: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…». Дружил он и с Николаем Сличенко, и часто они исполняли дуэтом задушевные цыганские романсы и русские застольные песни. Но это происходило, как правило, на даче. Надо сказать, что их соседям в Петрово-Дальнем повезло: концерты под баян для всей округи хозяином и гостями дачи Ивановых давались, ко всеобщему удовольствию, регулярно. Посиделки с пением затягивались далеко за полночь, но недовольных в дачном поселке не было – что называется, Большой театр на выезде, слушайте на здоровье, пока есть возможность…

Дача – это был его второй дом, любимый и постоянно обустраиваемый. Всем санаториям и курортам он предпочитал свое Петрово-Дальнее. Нужно отметить, что руки у Алексея Петровича росли из нужного места, и он все свободное время что-то пилил, стругал, приколачивал, возился в саду. За три десятка лет он посадил более ста саженцев плодовых деревьев, и весной вокруг уютного дома разливается пахучее белое море цветущих яблонь, груш и вишен – как памятник хозяину, любившему и знавшему труд на земле.

Умер Алексей Петрович Иванов тоже с песней.

27 февраля 1982 года, снегопад такой, что темно в окнах. У него сильно разболелась голова. Зоя Николаевна вызвала «скорую» и настояла, чтобы муж лег в больницу. Но разве он мог так, чтобы просто лежать и глядеть в потолок…

После капельницы и нескольких уколов давление стабилизировалось. Пациенты в палате узнали от врачей: народный артист СССР Иванов на соседней койке – тот самый, который «Широка страна моя родная»! Говорят, как только чуть легче ему стало, поднялся с кровати и начал петь – люди попросили. Он лег спать, но в 3 часа ночи состояние Алексея Петровича резко ухудшилось. Сосуды головного мозга не выдержали нагрузки. Инсульт. Его тут же положили на каталку и отвезли в реанимацию. Оттуда он уже не вернулся…

Провожала в последний путь его вся театральная Москва. Звучали аплодисменты – как и принято, когда уходит большой художник, выдающийся мастер сцены.

***

Зоя Николаевна после его ухода посвятила свою жизнь тому, чтобы увековечить память супруга. Многие годы добивалась, чтобы супруга перезахоронили на Новокунцевском кладбище. Добилась.

В 2000-е годы Зоей Николаевной были изданы пять книг, посвященных мужу. Вдова артиста и его дочь привели в порядок обширный архив Алексея Петровича, оцифровали документы, разобрали многочисленные вырезки из газет, его рисунки и картины, грампластинки, магнитофонные записи.

Многое делает для увековечивания памяти артиста известный меценат и внучатый племянник А. П. Иванова - живущий в городе Туле Александр Иванов. Его усилиями в Бежецке создан культурно-деловой центр «Домъ Иванова» с музеем, где собраны многие фамильные раритеты и экспонаты с малой родины певца. Александр Иванов инициировал создание Культурного фонда народного артиста СССР А. П. Иванова. Фонд занимается благотворительностью, содержит объекты куль­турного наследия, связанные с именем Алексея Петровича Иванова. В частности, усилиями фонда создан и установлен на центральной улице Бежецка великолепный памятник певцу работы скульптора А. Ковальчука.

Стараниями Александра Иванова, в Твери раз в два года проходит Между­народный конкурс вокалис­тов имени народного артиста СССР А. П. Иванова. В музыкальной жизни России этот конкурс стал за­метным событием. В Тверь съезжаются как маститые исполнители, так и оперная молодежь, а сам конкурс транслируется в эфир. Они учатся в консерваториях и музыкальных училищах по его учебнику, но на родину А. П. Иванова приезжают и поют с особым чувством, отдавая дань памяти великому вокалисту. Непременная традиция – концерт силами участников конкурса в Бежецке. В Доме культуры собираются земляки Алексея Петровича, это и их праздник тоже.

Дочь артиста, Наталья Алексеевна, озаботилась установкой на доме по Ленинскому проспекту, 64, где ее отец провел последние годы жизни, памятной доски. Какой текст будет на ней? Конечно, нужно упомянуть, что в этом доме жил народный артист СССР, трижды лауреат Государственных премий, кавалер орденов Трудового Красного знамени, выдающийся оперный певец Алексей Петрович Иванов. Но жаль, что места мало на гранитной доске. Есть еще много слов, которые людям хотелось бы на ней видеть, и главные из них – это дом великого артиста, прославившего страну, и настоящего человека, плоть от плоти русского народа, который и жив только потому, что способен рождать Ивановых.